Ф.И. ТЮТЧЕВ. Письма
Эрн. Ф. Тютчевой
27 апреля 1859 г. Москва
Moscou. Lundi. 27 avril 1859
Eh bien, mа chatte chérie, as-tu reçu mа dépêche télégraphique, déterminée par mа quinzième selle? En attendant, il mе sеmblе, grâce à l'absence de tes nouvelles, qu'il у а un siècle que je t'ai quittée1, et si cela ne tenait qu'à mоi, je partirais d'ici, aujourd'hui plutôt que demain, pour aller en chercher, tant je mе sens talonné par lа certitude de cette date du six du mois prochain2, et par l'incertitude au sujet de mоn рrорrе dépaгt. Je mе flatte que lа lettre que je соmрtе, à coup sûr, recevoir de toi aujourd'hui mêmе, recevoir aujourd'hui mêmе, mе donnera quelques lumières sur се dernier sujet. En mе référant aux écritures de Daria, que je suppose avoir été suffisamment explicites sur nos faits et gestes antérieurs, je devrai te parler d'un demiraout que nous avons eu avant-hier, chez les Souchkoff, tout соmроsé, pour mоi, de figures connues et anonymes, et couronné d'un souper - et à lа date d'hier de lа séance publique3 d'une société littéraire, nouvellement ressuscitée4 après trente et quelques années d'interruption et à laquelle je mе souviens, hélas, d'avoir jadis appartenu, à titre de mеmbrе adjoint. Cette fois-ci, j'ai fait lе coup de force incroyable d'être entièrement prêt, à une heure de l'après-midi, pour assister à cette séance où il у avait un nombreux public, mêmе en dames, mais je dois l'avouer, plus nombreux qu'élégant. J'ai été obligé d'aller prendre mоn siège de mеmbrе effectif, à une longue tаblе, couverte d'un drap rouge, où j'ai trôné, соmmе les autres, dans une douce majesté, exposé aux regards bienveillants de la curiosité publique. Le président de la société, qui est Хомяков, et qui, cette fois en frac, faisait, accroupi dans son fauteuil, la plus drôle figure de président qu'on ait jamais vu, а ouvert la séance par la lecture d'un discours, très spirituel et écrit en très beau langage sur cet éternel thème de la signification respective de Moscou et de Pétersbourg. - Puis est venue une lecture de l'ami Pavloff, toute palpitante d'actualité, et qui а été fort applaudi. Puis des vers sur l'Italie5, etc. etc. J'étais assis entre Шевырев et Погодин. Le tout avait un caractère de sereine solennité, légèrement tempérée par une pointe à peine sensible de ridicule. L'auditoire féminine m'а paru généralement laid, mais plein de sympathie et d'intérêt pour la séance à laquelle il assistait... Décidément Moscou est une ville archilittéraire, et où toute cette littérature écrivante et lisante se prend fort au sérieux, et où, соmmе de raison, la coterie règne et gouverne - la coterie littéraire, bien entendu, la plus insupportable de toutes. Pour mоi, il mе serait positivement impossible de vivre ici - dans се milieu si plein de lui-même, et si sourd pour tous les échos du dehors. Ainsi p<ar> ех<еmрlе> il ne m'est pas prouvé qu'un intérêt puéril, соmmе celui de la séance d'hier ne l'emporte de beaucoup, dans les préoccupations du puЬlic d'ici, sur celui des formidables événements6 qui se préparent au dehors. Aujourd'hui je dîne avec Сушков, chez l'ami Павловoй il у aura le rédacteur du Русский вестник. Hier, à la séance, j'ai revu Al<exandre> Karamzine qui а beaucoup insisté pour que j'aille voir sa fеmmе qui demeure, hélas, de l'autre сôté de la rivière. J'aurais mille courses de се genre à faire, et que j'aurais peut-être tenté de faire, sans cet encombrement incroyable, dans les rues de gros cailloux et de pavés qui empêchent décidément la circulation. Je ne t'ai rien dit de се que je voulais te dire - mais j'attends ta lettre. J'embrasse mа chère Marie avec conviction. Et toi donc, mа chatte chérie?
Перевод
Москва. Понедельник. 27 апреля 1859
Ну, моя милая кисанька, получила ли ты мою телеграфическую депешу, вызванную тем, что меня в пятнадцатый раз прослабило? И поскольку от тебя нет никаких известий, мне кажется, будто прошел целый век с тех пор, как я тебя покинул1, и если бы это зависело только от меня, я тотчас, не откладывая на завтра, уехал бы к тебе - до того меня подгоняет уверенность в несомненности шестого числа будущего месяца2 и неуверенность в моем собственном отъезде. Льщу себя надеждой, что письмо, которое я рассчитываю наверняка получить сегодня же, - сегодня же получить, прольет какой-нибудь свет на этот последний вопрос. Полагаясь на письма Дарьи, которые, думаю, достаточно подробно изложили наше предыдущее времяпрепровождение, я расскажу тебе только о состоявшемся третьего дня у Сушковых полурауте из лиц частью мне знакомых, частью неизвестных и завершившемся ужином, а также и о вчерашнем публичном заседании3 некоего литературного общества, только что воскресшего после более чем тридцатилетнего перерыва4 - общества, к которому, помнится, я, увы, когда-то принадлежал в качестве члена-сотрудника. На этот раз я совершил невероятный подвиг, так как был вполне готов к часу дня, дабы присутствовать на этом заседании с многочисленной публикой (даже дамами), но, должен признаться, более многочисленной, чем нарядной. Мне пришлось занять место действительного члена за длинным столом, покрытым красным сукном, где я и восседал, подобно другим, в кротком величии, под благожелательными взглядами общего любопытства. Председатель Хомяков на сей раз был во фраке и, скорчившись на своем кресле, представлял самую забавную из когда-либо виденных мною фигур председателей. Он открыл заседание чтением весьма остроумной речи, написанной прекрасным языком, на вечную тему о значении Москвы и Петербурга. Затем читали письмо приятеля моего Павлова, все трепещущее злободневностью и которому очень рукоплескали, затем стихи об Италии5 и т.д. Я сидел между Шевыревым и Погодиным. Все вместе взятое носило отпечаток безмятежной торжественности, слегка умерявшейся чуть приметным оттенком смешного. Женская половина слушателей в целом показалась мне некрасивой, но преисполненной сочувствия и интереса к заседанию, на коем она присутствовала. Положительно Москва архилитературный город, где все эти писатели и читатели принимаются как нечто весьма серьезное и где, само собой разумеется, господствует и управляет кружок, - я имею в виду литературный кружок, самый невыносимый из всех. Я был бы не в состоянии жить здесь, в этой среде, столь мнящей о себе и чуждой всем отголоскам извне. Так, например, я не уверен, чтобы ребяческий интерес к вчерашнему заседанию не преобладал в мыслях здешней публики над интересом к грозным событиям6, готовящимся за рубежом. Сегодня я обедаю с Сушковым у друга моего Павлова, где будет редактор «Русского вестника». Вчера, на заседании, я видел Александра Карамзина, который очень настаивал на том, чтобы я навестил его жену, живущую, увы, в Замоскворечье. У меня набралась тысяча подобных поездок, которые я, быть может, и попытался бы осуществить, если бы не невероятное нагромождение на улицах булыжников и камней, которые положительно мешают движению. Я ничего не сказал тебе из того, что хотел сказать, но я жду твоего письма. От души целую мою дорогую Мари. А тебя, моя милая кисанька?
КОММЕНТАРИИ:
Печатается впервые на языке оригинала по автографу - РГБ. Ф. 308. К. 2. Ед. хр. 2. Л. 1-2 об.
Первая публикация - в русском переводе: Изд. М., 1957. с. 441-442.
1 Все пятидесятые годы, за редким исключением, Тютчевы в сущности жили врозь: поэт значительную часть времени проводил в Петербурге, где его удерживали служебные и личные дела; Эрн.Ф. Тютчева жила то в Овстуге, то - в течение нескольких месяцев - за границей. Их семейная жизнь была непростой. Но можно с уверенностью утверждать, что их духовная близость преодолевала раздельное существование. Подавляющее большинство писем Тютчева 1850-х гг. обращено к жене. Ее ответных писем известно меньше, но по тону писем поэта видно, что она писала ему много, интересно, с пониманием разбираясь в его общественно-политических представлениях, а к концу 1850-х гг. - и в его поэзии.
«В прошлую пятницу почта принесла мне письмецо от моего Любимого с очаровательными стихами его сочинения», - писала Эрн.Ф. Тютчева Дарье из Овстуга 31 августа/12 сентября 1858 г. (ЛН-2. С. 296). Она имела в виду вольный перевод стихотворения Н. Ленау «Успокоение».
Ленау - псевдоним Николауса Нимбш фон Штреленау, австрийца, считавшегося талантливейшим немецким поэтом после Гейне и его антагонистом: известно, что он был жестоко высмеян Гейне за участие в штутгартском «швабском кружке», продолжавшем в начале XIX в. традиции миннезингеров. Пессимизм, романтическая меланхолия, аполитичность - отличительные черты поэзии Ленау. Тютчев находился в Мюнхене в то время, когда Ленау был в Штутгарте, но близких отношений между ними не было. Важно то, что Тютчев и его первая жена - Эл.Ф. Тютчева - были дружны с Гейне, путешествовали вместе ним, и тот посвящал стихи К. Ботмер, сестре Эл.Ф. Тютчевой. Вполне понятно некое ревнивое ощущение второй жены поэта по отношению к друзьям Тютчева из тех давних, незнакомых времен, до того, как она пошла в его жизнь. Не исключено, что посылка Эрн.Ф. Тютчевой именно этого стихотворения была жестом примирения с прошлым и намеком на примирение с будущим.
Тютчева сближало с Ленау лирическо-приподнятое восприятно природы и - отсутствие способности достичь материального благополучия и даже тяги к нему: «verpasst» («Ich habe verpasst» - я прозевал. - Heм.) - было любимым изреченнем Ленау, о котором всегда помнил Тютчев.
Ленау оставил яркий след не только в немецкой романтической поэзии, но в европейской социокультурной мысли: посетив еще в 1832 г. Северную Америку, он, разочарованный и nодавленный заокеанской жизнью, назвал ее «закатом человечности».
2 Имеется в виду намечавшийся на 6 мая отьезд Эрн.Ф. Тютчевой с детьми (Марией, Дмитрием и Иваном) за границу.
3 В речи, прочитанной в публичном заседании 26 апреля, Хомяков поставил важный вопрос: «Взгляните на все страны Европы: каждая имеет столицу - одну. Наша русская земля имеет две столицы, признанные государством и жизнию народною. Как ни странен этот факт, но он существует и следует понять его смысл. Одна столица есть, несомненно, столица государства; что же другая?» Отвечая на него, он излагал основополагающий тезис славянофильства: «Чем внимательнее всмотримся мы в умственное движение русское и в отношения к нему Москвы, тем более убедимся мы, что именно в ней постоянно совершается постоянный размен мысли, что в ней созидаются, так сказать, формы общественных направлений. Конечно, и великий художник, и великий мыслитель могут возникнуть и воспитаться в каком угодно углу русской земли; но составиться, созреть, сделаться всеобщим достоянием мысль общественная может только здесь. Русский, чтобы сдуматься, столковаться с русскими, обращается к Москве. В ней, можно сказать, постоянно нынче вырабатывается завтрашняя мысль русского общества. В этом убедится всякий, кто только проследит ход нашего просвещения. Все убеждения, более или менее охватывающие жизнь нашу или проникающие ее, возникали в Москве» (Хомяков 1988. с. 323-324).
4 Общество любителей российской словесности, открытое при Московском университете в 1811 г. под председательством А.А. Прокоповича-Антонского, ставило целью «распространение сведений о правилах и образцах здравой словесности и доставление публике обработанных сочинений в стихах и прозе на русском языке, рассмотренных предварительно и прочитанных в собраниях», в первые годы действовало очень активно; так, только в 1811 г. было издано четыре тома трудов Общества. После войны, к середине 1830-х и особенно к середине 1840-х гг., заседания Общества проходили все реже, пока не прекратились вовсе. Возобновилась деятельность Общества только в марте 1858 г., а с 1859 г. вновь начались публичные заседания. В 1858 г. из действующих членов Общества остались только С.А. Маслов, М.П. Погодин, А.М. Кубарев, А.Ф. Вельтман, А.С. Хомяков и М.А. Максимович. Во время председательствования Хомякова (1858-1860) были предприняты ценные в историко-культурном плане публикации писем Карамзина и Грибоедова.
Тютчев еще в 1818 г. был избран членом-сотрудником Общества, а 21 января 1859 г. - действительным членом. Заседание, о котором идет речь, состоялось 26 апреля/8 мая 1859 г. и было вторым после почти тридцатилетнего перерыва. На нем Хомяков произнес программную речь, посвященную «причинам учреждения Общества любителей российской словесности в Москве»; Н.П. Гиляров-Платонов представил повесть Л. Толстого «Семейное счастие»; Н.Ф. Павлов открыл дискуссию по поводу «Военного сборника», против которого выступала газета «Русский инвалид», а также прочел стихотворение Вяземского «Желание» и предложил обсудить тему «несправедливых нападений на литературу».
Через несколько дней, 1/13 мая 1859 г., С.П. Шевырев писал своему брату Б.П. Шевыреву: «В воскресенье в публичном заседании Общества любителей российской словесности был мне неожиданный триумф. Утром, до обедни, нашло на меня поэтическое вдохновение - и я написал стихи к Италии. Я повез их в Общество - и прочел в соседней комнате Хомякову, которому они очень понравились, но он затруднился читать их, потому что протокол предварительного совещательного заседания был уже составлен и подписан членами. Но Погодин, прочитав стихи вместе с Тютчевым, которому также они понравились, настоял на прочтении. В промежутке чтений Хомяков подошел ко мне, взял у меня стихи и открыл ими вторую половину заседания» (ЛН-2. с. 301).
5 В стихотворении «К Италии» С.П. Шевырев восхваляет борьбу за независимость свободолюбивого итальянского народа:
И для тебя настанет миг свободы,
Раба своих тиранов и чужих!
Накануне заседания, 25 апреля/7 мая 1859 г., Ю.Ф. Самарин писал М.П. Погодину: «Любезнейший Михаил Петрович, Тютчев, приехавший сюда сегодня из Петербурга, Хрущов, Ех-министр и Д. Оболенский очень желают с вами встретиться. Все они будут у меня завтра вечером. Пожалуйста, приезжайте. Тогда же мы условимся, когда придем к вам на чтение» (там же).
6 Спустя месяц, в конце мая 1859 г., Д.Ф. Тютчева писала сестре Екатерине: «Полагаю, что ты знаешь все политические новости. Вступление Виктора Эммануила в Милан, прокламация Наполеона и т.д. Каждый день мы читаем газеты, выдержки, депеши. Как должен наслаждаться папá» (там же. С. 302).
Диск
