Ф.И. ТЮТЧЕВ. Письма
Эрн. Ф. Тютчевой
17 сентября 1855 г. Петербург
Samedi. 17 septembre
Ма chatte chérie. Ме voilà donc réintégré à Pétersbourg, depuis mardi dernier, juste six semaines après avoir quitté cet аimаble séjour. Cette fois j'ai fait le voyage en nombreuse société de personnes de connaissance. Il у avait outre la P<rinc>esse Юсупов1, les Муравьев2, le Соmtе Перовский, ancien Ministre de l'Intérieur, avec son neveu le Соmtе Alexis Tolstoy, un Ministre de Hollande, Mr Dubois, etc. etc. C'était un peu moins ennuyeux, que le voyage d'au-delà de Moscou3, mais c'était bien fatiguant tout de mêmе, et je m'еn suis trouvé excédé, moins encore pour mоn propre соmрtе que pour le tien, par anticipation4. Et cependant que ne donnerais-je pas pour te savoir déjà sur се bienheureux chemin de fer, ayant déjà derrière toi toute cette première moitié du voyage, livrée, quoiqu'on fasse, à tant de chances difficiles à prévoir et à maîtriser.
En arrivant ici, j'ai trouvé l'appartement envahi par des blanchisseurs et décrotteurs qui avaicnt déjà terminé la moitié de la besogne, tes chambres déjà finies, et se disposaient à s'attaquer à la mienne, si bien que les premières nuits c'est dans votre chambre à coucher que j'ai établi mа couche provisoire...
А l'instant donné je suis interrompu dans mеs écritures par le Brochet, qui mе remet une lettre de toi. Ainsi, tu voudras bien me permettre de te quitter un instant pour te lire...
Merci, mа chatte, tu écris соmmе personne, et il cst impossible de mieux formuler sa pensée que tu ne le fais... Ton style а presque autant d'expression, et une expression presqu'aussi аimаble que ta chère et charmante figure... Quant au contenu de ta lettre qui est du 11, toutes les informations que tu as reçues depuis que tu l'as écrite, t'auront précisé lа portée de lа catastrophe de Sébastopol. Ah oui, tu as bien raison, la pensée, notre pauvre pensée humaine se noie et s'abîme dans се déluge de sang si inutilement réраndu, au moins en apparence... et cet affreux désastre n'est peut-être que lе point <de> départ, le premier chaînon d'une série de désastres plus épouvantables еnсоre... Je considère lа Crimée, соmme рerdue, et l'armée du P<rin>ce Gortchakoff terriblement compromise, c'est à peu près l'opinion générale ici - et en vérité, il serait difficile de conserver encore quelques illusions sur l'énorme gravité de la situation. Car quoi de plus grave qu'une situation telle que les succès mêmе, dans la mesure où ils sont possibles, n'auraient d'autre résultat, que de prolonger, соmmе pour Sébastopol, l'agonie de la défense, et tout au plus de déplacer l'agression sans possibllité aucune de la repousser et de la briser. Jamais peut-être on n'a vu pareille chose, dans l'histoire du monde, un Empire, grand соmmе le Monde, réduit à une défénsive aussi étroite, aussi complètement dénuée de toute chance, de toute possibllité d'une diversion tant soit peu efficace.
Pour se faire une idée un peu plus vraie de la nature de cette lutte, il faut se représenter la Russie, condamnée à ne se servir que d'un seul bras, pour repousser cette gigantesque agression de la France et de l'Angleterre réunies, tandis que l'autre bras se trouve engagé et соmрrimé sous le poids écrasant de l'Autriche qui s'est mise en position d'y ajouter tout celui de l'Allemagne, si par hasard nous nous avisions de nous servir de се bras qu'on nous retient pour essayer de saisir l'ennemi qui nous ассаblе... Il ne fallait pas moins, pour réaliser une combinaison, aussi essentiellement désespérée que la monstrueuse ineptie de cet hоmmе de malheur5, qui ayant eu pendant trente ans de son règne les chances les plus constamment favorables, les а toutes compromises et annulées, pour engager la lutte dans des conditions tout bonnement impossibles. Un hоmmе qui voulant entrer dans une maison, commencerait par en murer les portes et les fenêtres, pour essayer d'y entrer par le mur, en у faisant une brèche à coups de tête, n'agirait pas d'une manière plus insensée que ne l'a fait, il у а deux ans, l'inoubliable défunt. L'énormité de cette ineptie, l'inconcevable infatuation qu'elle suppose sont telles, qu'il est presqu'impossible de n'y voir que l'écart, l'aberration d'esprit d'un seul individu, de n'imputer qu'à lui seul la responsabllité toute entière d'une démence pareille. Non certes - la méprise соmmisе par lui n'a été que la conséquence dernière et suprême d'une déviation profonde et bien antérieure à lui, dans la direction imprimée aux destinées de la Russie, - et c'est précisément cette circonstance d'une déviation aussi ancienne et aussi profonde qui me fait supposer que le redressement nе pourra s'obtenir que par de longues et de bien cruelles épreuves. Quant аu succès définitif de la lutte еn faveur de la Russie, il me paraît aussi peu douteux maintenant qu'il l'a jamais été.
Toutes ces considérations générales nе m'empêchent pas de sympathiser profondément avec les angoisses biеn légitimes de ton frère, qui certes avait le droit d'espérer un résultat plus satisfaisant de tant d'efforts de persévérance et d'abnégation vraiment admirables au profit des siens6.
Mais voilà que le papier va me manquer et je ne t'ai encore rien dit. Hier j'ai dîné chez les Bloudoff, avec la Kozloff, etc., tout се monde te salue et te désire vivement. Aujourd'hui j'ai fait chercher Dmitry qui se porte à charme. Il dîne en се moment chez les Melnikoff, et ira се soir, accompagné de Палагея, auprès d'Anna, à Tsarskoïe, où je compte aller le rejoindre demain dimanche. Оn у attend aujourd'hui l'Impératrice-mère. L'Empereur revient le 287.
La ville, socialement parlant, est encore assez déserte. Il у а encore du monde aux Iles, les Wiasemsky sont, je crois, encore аu Forestier8, etc. etc.
Mais comment veux-tu que je te parle à mille verstes de distance. Une fois pour toutes, j'exige que tu reviennes, eпtcnds-tu?
Перевод
Суббота. 17 сентября
Милая моя кисанька, итак с прошлого вторника я снова водворился в Петербурге, - ровно через шесть недель после того, как покинул это приятное местопребывание. На этот раз я совершил путешествие в многочисленном обществе знакомых. Кроме княгини Юсуповой1 тут были Муравьевы2, граф Перовский, бывший министр внутренних дел, со своим племянником графом Алексеем Толстым, голландский посланник г-н Дюбуа, и т.д. и т.д. Это было не так скучно, как путешествие по ту сторону Москвы3, однако все-таки весьма утомительно, и я порядком измучился, но не столько но причине неудобств для себя лично, сколько в предвидении того, как потом измучаешься ты4. И, однако, чего бы я ни дал, чтобы знать, что ты уже на этой благословенной железной дороге и первая часть путешествия, полная всяких передряг, которые трудно предусмотреть и преодолеть, осталась для тебя позади.
Приехав сюда, я нашел квартиру наводненной малярами и мусорщиками, уже oкoнчившими половину работы (твои комнаты уже отделаны) и собирающимися приняться за мою комнату, так что на первые ночи я перенес свое временное ложе в твою спальню...
В данную минуту мое писание прервано Щукой, который подал мне твое письмо. Поэтому позволь мне на мгновение тебя покинуть, чтобы тебя прочитать...
Благодарю, моя киска, ты пишешь как никто другой, и невозможно лучше тебя излагать свои мысли... Твой слог почти столь же выразителен, и выразительность его почти столь же приятна, сколь приятно выражение твоего милого и прелестного лица... Что касается содержания твоего письма, помеченного 11-м, то известия, полученные с тех пор, вероятно, раскрыли перед тобой все значение севастопольской катастрофы. О да, ты вполне права, - наш ум, наш бедный человеческий ум захлебывается и тонет в потоках крови, повидимому, - по крайней мере так кажется, - столь бесполезно пролитой... И это ужасное бедствие, вероятно, только исходная точка, первое звено целой цепи еще более страшных бедствий... Я считаю Крым потерянным и армию князя Горчакова поставленной в очень тяжелые условия. Здесь почти все разделяют это мнение - и действительно, нельзя обманывать себя относительно огромной опасности положения. Ибо что может быть серьезнее такого положения, когда даже некоторые успехи - в той мере, в какой они возможны, - только продлили бы, как это было под Севастополем, агонию защитников и, самое большее, заставили бы противника направить на другое место свой удар, хотя и там не было бы ни малейшей надежды отвести или отразить его. Никогда еще, быть может, не происходило ничего подобного в истории мира: империя, великая, как мир, имеющая так мало средств защиты и лишенная всякой надежды, всяких видов на более благоприятный исход.
Чтобы получить более ясное понятие о сущности этой борьбы, следует представить себе Россию, обреченную только одной рукой отбиваться от гигантского напора объединившихся Франции и Англии, тогда как другая ее рука сдавлена в тисках Австрии, к которой тотчас примкнет вся Германия, как только нам вздумается высвободить эту руку, чтобы попытаться схватить теснящего нас врага... Для того чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека5, который в течение своего тридцатилетнего царствования, находясь постоянно в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и все упустил, умудрившись завязать борьбу при самых невозможных обстоятельствах. Если бы кто-нибудь, желая войти в дом, сначала заделал бы двери и окна, а затем стал пробивать стену головой, он поступил бы не более безрассудно, чем это сделал два года тому назад незабвенный покойник. Это безрассудство так велико и предполагает такое ослепление, что невозможно видеть в нем заблуждение и помрачение ума одного человека и делать его одного ответственным за подобное безумие. Нет, конечно, его ошибка была лишь роковым последствием совершенно ложного направления, данного задолго до него судьбам России, - и именно потому, что это отклонение началось в столь отдаленном прошлом и теперь так глубоко, я и полагаю, что возвращение на верный путь будет сопряжено с долгими и весьма жестокими испытаниями. Что же касается конечного исхода борьбы в пользу России, то, мне кажется, он сомнителен менее, чем когда-либо.
Все эти общие соображения не мешают мне глубоко сочувствовать весьма законным тревогам твоего брата, который, конечно, имел право ожидать более удовлетворительного результата от стольких поистине изумительных усилий, упорства и самоотверженности на пользу своей семьи6.
Но вот бумага кончается, а я еще ничего тебе не сказал. Вчера я обедал у Блудовых с Козловой и т.д. Все тебе очень кланяются и очень желают твоего возвращения. Сегодня я послал за Дмитрием, который чувствует себя прекрасно. Сейчас он обедает у Мельниковых, а вечером поедет в сопровождении Палагеи к Анне в Царское, где я рассчитываю встретиться с ним завтра, в воскресенье. Там ожидают сегодня императрицу-мать; государь возвращается 28-го7.
Город в отношении общества еще довольно безлюден. Кое-кто еще на Островах; Вяземские, кажется, еще в Лесном8 и т.д. и т.д.
Но как могу я говорить с тобой на расстоянии тысячи верст? Раз и навсегда я требую, чтобы ты вернулась, - слышишь ли?
КОММЕНТАРИИ:
Печатается впервые на языке оригинала по автографу - РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 23. Л. 31-32 об.
Первая публикация - в русском переводе: Изд. М., 1957. с. 425-427.
1 Кн. З.И. Юсупова, одна из самых богатых женщин России.
2 Семья П.В. Муравьевой, двоюродной сестры поэта.
3 Речь идет о поездке из Овстуга в Москву.
4 «Мне бы так хотелось, чтобы в этом семействе научились рассудительности и здравомыслию, чтобы не убивались из-за воображаемых огорчений и вкладывали больше сил в саму жизнь. Это небрежение собой кажется мне самой печальной вещью в мире». - писала в декабре этого же 1855 г. А.Ф. Тютчева сестре Екатерине в письме, где она рассказывала о своих попытках помочь семье (ЛН-2. С. 281). «Ты знаешь, что место попечителя Московского университета свободно. <…> Все эти соображения могут перевесить скуку, которая будет одолевать папá, и в конечном счете, когда он приобретет новые привычки, а главное, когда у него появится дело и сознание ответственности, тогда, быть может, ему понравится и этот новый образ жизни» (там же. С. 280-281).
Речь шла о месте попечителя Московского учебного округа.
5 Тютчев пишет о Николае I. В том же году им написана эпиграмма-эпитафия на царя «Не Богу ты служил и не России...».
В ответ на постоянные нападки на покойного императора, которые исходили от его долгие годы обреченных на молчание подданных, К. Пфеффель через месяц, 16/28 октября 1855 г., писал сестре из Баден-Бадена: «Я полагаю, что русские, здесь находящиеся, должны были бы поменьше развлекаться в то время, когда потоками льется кровь тысяч их соотечественников. <…> Ваш муж, я уверен, со мной согласится, его патриотическая струна вибрирует в каждой строке приславных вами выдержек. Я прочел их с восхищением, но протестую против суждения об императоре Николае. Верьте мне, друзья мои, это был великий человек, которому не хватало только более умелых и, возможно, более честных исполнителей, дабы он мог осуществить предназначение России. Но муж ваш преувеличивает зло, когда ставит в зависимость от результата настоящей войны осуществление или гибель этого предназначения. И не вернее ли было бы вместо того, чтобы подталкивать события, временно покориться, даже поступаясь в некоторой степени самолюбием, и согласиться на перемирие, о котором как-то говорил ваш муж, для того чтобы дождаться больших шансов на успех? Таково мое мнение, но я сомневаюсь, чтобы его разделяло большинство в России» (ЛН-2. С. 278-279).
6 К. Пфеффель опасался за судьбу своего капитала, на которой могла пагубно отразиться затянувшаяся война.
7 Александр II находился в Николаеве, где знакомился с положением дел на юге России.
8 П.А. Вяземский в августе 1855 г. был назначен товарищем министра народного просвещения и руководителем Главного управления цензуры. «У него с государем был разговор о цензуре довольно утешительный, который вам, верно, Тютчев пересказал». - сообщала А.Д. Блудава М.П. Погодину 21 августа 1855 г. (там же. С. 277-278).
21 августа/2 сентября 1855 г. К. Пфеффель с сожалением писал сестре: «Мы уже узнали из газет о назначении князя Вяземского. Но я nредпочел бы, чтобы этот счастливый случай выпал на долю вашего мужа, который, кстати, имеет больше прав на эту должность, - разумеется, сели полагать, что люди более сведущие имеют больше прав» (там же. С. 277).
Продолжая свое письмо, Пфеффель утешал Эрнестину: «И не таким уж большим комплиментом является для вашего мужа мое предсказание, что стихи его все это переживут; ведь в мире, в котором он существует и в котором существуем мы все, ценят только посредственность» (там же).
Диск
