Брянский край

Эрн. Ф. Тютчевой

16/28 ноября 1853 г. Петербург

St-Péteгsbouгg. Lundi. 16/28 nоv<ет>Ьге 1853

  Il est donc vгai, mа chatte chérie, j'ai pu laisseг passeг quinze jouгs sans t'éсrirе. Соmmеnt cela s'est-il fait? Ai-je été malade? Non. Ai-je cessé un seul instant de penser à toi? Еnсоrе moins, tu peux m'еn croire. Mais il mе devient de plus en plus impossible de t'éсrirе des lettres indifférentes, de te раrlеr d'autre chose que de се que j'ai au fond de l'âmе. Оr ceci а déjà été dit, et les redites en pareille occasion ont quelque chose de flétгissant et de pгofanateur. Il paraît que je mе suis rendu indigne, à fогсе d'avoiг abusé de tout, d'ехрrimеr des sentiments vrais et peut-être mêmе d'en éргоuvеr. Et voilà pourquoi, mа chatte chérie, tout се que j'ai pu t'éсrirе рréсédеmmеnt, dans des moments d'angoisse, de plus intime et de plus sincère, n'a pu produire d'autre effet sur toi que celui de te faire dire que je prenais tout trор au tragique... Oui, il у а de lа tгagédie au fond de mоn âmе¹. Саr je mе sens souvent profondément dégoûté de mоi-mêmе et je sens en mеmе temps que се sentiment de dégoût est stérile, саr cette appréciation impartiale de mоi-mêmе ne vient que de l'espгit, lе cœur n'y est pour rien, car il ne s'y mêlе rien qui ressemble à un mouvement de contrition chrétienne.

  Pas moins, l'état de malaise intérieur où je mе trouve presque habituellement m'est assez pénible pour que j'accueille avec reconnaissance et tendresse toutes les choses bonnes et gracieuses que tu mе dis. J'aime à croire, en effet, que mа présence te paraisse toujours encore désirable, соmmе un intermédiaire nécessaire entre le monde et toi, qu'elle а gardé encore sur toi quelque chose de son ancien prestige. Cela fait mieux que de mе flatter, cela mе rassure - car si je puis encore espérer de rentrer jamais dans un milieu de paix et de contentement intérieur, се n'est que par toi et auprès de toi. Се n'est que quand réellement tu redeviendras le Dieu Lare de cet intérieur... Mais, mа chatte chérie, soit dit sans reproche, et sans intention de violenter tes volontés, lе Dieu Lare ne mе paraît guères pressé de regagner ses foyers...

  Merci, grand merci de tes deux dernières lettres, la dernière du б/18 novembre, et qui m'а bien amusé je t'assure. Sais-tu que tu as parfois un talent de style du premier ordre, соmmе dans се tableau que tu mе fais de се monde de Munich, que tu as retrouvé toujours le mêmе, sauf quelques rides de plus, et cet impalpable duvet de moisissure, qui n'est visible qu'au premier mоmеnt. Tu as dû en effet éprouver dans се milieu des impressions de lа Belle au bois dormant, au mоmеnt de son réveil... Се que tu mе dis de ton intérieur et du genre de vie que tu у mènes, ne mе paraît être, hélas, que trop confortable, que trop conforme à tes goûts et à tes aspirations. Absence bienfaisante des soucis et des tracas, et des souvenirs à discrétion pour conjurer parfois une vague inquiétude de cœur... Ah, mа chatte chérie...

  Les Wiasemsky sont-ils avec toi? Jе le voudrais bien. J'ai lu dernièrement ses vers sur Venise², qui sont réellement fort jolis. C'est doux et harmonieux, соmmе lе mouvement de lа gondole. Quelle langue que cette langue russe. Et à propos de се qui est russe, je ne suis certes pas étonné de се que tu mе dis de lа malveillance intime et bien essentiellement allemande avec laquelle nos meilleurs amis d'Allemagne n'ont pas manqué d'accueillir lа nouvelle <1 нрзб> de nos désastres. Braves gens, je les reconnais bien là. C'est l'accent du pays, et je me sentirais dépaysé en Allemagne, si je ne le retrouvais dans toutes leurs manifestations à notre égard³. Quant à cette autre Europe, plus occidentale encore, quant à l'Angleterre et à la France, quant à cette presse, organe de la conscience publique, qui s'est faite turque, avec rage et mensonge, il у а dans cette vocation de turpitude, dans се Labarum de boue⁴ que des sociétés soi-disant chrétiennes ont dressé contre la Croix, il у а dans tout ceci quelque chose de terriblement Providentiel. Се scandale devait avoir lieu, je le sais, mais malheur à l'auteur du scandale. Quant à nous autres, ici, contre qui toute cette rage se déchaîne, nous aussi, nous aurons nos comptes à régler avec la Providence, et ils pourraient être lourds à solder... J'ai été, je crois, un des premiers à voir venir la crise actuelle. Eh bien, j'ai la conviction intime que cette crise si lente à venir, sera bien plus terrible et plus longue encore que je ne l'avais cru. Се qui reste du siècle suffira à peine pour l'apaiser. La Russie en sortira triomphante, je le sais. Mais bien des choses de la Russie actuelle у périront. Се qui vient de commencer, се n'est pas la guerre, се n'est pas de la politique, c'est un monde qui se constitue et qui pour cela doit avant toute chose retrouver sa conscience perdue... Et à cette occasion, si je ne craignais, ma chatte, de t'inspirer de l'inquiétude sur ma raison, je devrais te parler de certaines choses dont j'ai été le témoin ainsi que plusieurs autres et qu'il faudrait avoir le courage d'appeler par leur nom, mais се courage me manque. J'ai vu, j'ai touché се prodige⁵, aussi réel, aussi incontestable que toute autre réalité. Je devrais pour ne pas у croire récuser le témoignage de mes sens- mais lе respect humain est encore plus fort que l'évidence. Mais voilà que je suis déjà au bout de ma lettre. Je renvoie à la prochaine mille choses que j'avais encore à te dire. Ма chatte, ma chatte chérie. Crois-tu encore à mon existence?

Перевод

С.-Петербург. Понедельник. 16/28 ноября 1853

  Значит, верно, милая моя кисанька, что я мог nроnустить две недели, не написав тебе. Каким образом это произошло? Был ли я болен? Нет. Перестал ли хоть на одно мгновенье думать о тебе? Ничуть не бывало, - ты можешь мне поверить. Но для меня становится все более и более невозможным писать тебе безразличные письма, говорить тебе о чем-либо другом, кроме того, что таится в недрах моей души. А это уже было сказано, и повторения в таких случаях кажутся чем-то иссушающим и оскорбляющим. По-видимому, злоупотребив всем, я сделался недостоин выражать настоящие чувства, а может быть, даже и ощущать их. И вот почему, милая моя кисанька, все самое затаенное и самое искреннее, что я мог писать тебе раньше в минуты тоски, не могло производить на тебя иного впечатления, чем то, под влиянием которого ты говорила, что я принимаю все слишком трагически... Да, в недрах моей души - трагедия¹, ибо часто я ощущаю глубокое отвращение к себе самому и в то же время ощущаю, насколько бесплодно это чувство отвращения, так как эта беспристрастная оценка самого себя исходит исключительно от ума; сердце тут ни при чем, ибо тут не примешивается ничего, что походила бы на порыв христианского покаяния.

  Тем не менее состояние внутренней тревоги, сделавшееся для меня почти привычным, мне достаточно тягостно, и я с благодарностью и нежностью принимаю все, что ты говоришь мне доброго и ласкового. Мне в самом деле хочется верить, что мое присутствие все еще представляется для тебя желанным как необходимое посредничество между миром и тобою, что оно еще сохранило для тебя нечто от своей прежней привлекательности. Это не только мне льстит, это меня успокаивает, - ибо если я еще способен погрузиться в стихию мира и внутреннего удовлетворения, так это только через тебя и около тебя, только тогда, когда ты в самом деле вновь станешь богом-ларом этого домашнего очага... Но, кисанька моя милая, не в упрек тебе будь сказано и не с намерением насиловать твою волю, этот бог-лар, как мне кажется, не слишком торопится возвратиться в свое жилище...

  Спасибо, большое спасибо за два твоих последних письма, - последнее, от 6/18 ноября, очень меня позабавило, уверяю тебя. Знаешь ли, в твоем стиле проявляется подчас первостепенный талант, как, например, в сделанном тобою изображении мюнхенского общества, которое ты нашла все таким же, если не считать нескольких лишних морщин и этого неуловимого налета плесени, заметного лишь в первую минуту. Ты, действительно, должна была ощутить в этой среде то же, что спящая красавица в момент пробуждения... То, что ты говоришь мне о твоей домашней обстановке и образе жизни, представляется мне, увы, слишком уютным, слишком согласным с твоими вкусами и стремлениями. Благодетельное отсутствие забот и треволнений и сколько угодно воспоминаний, чтобы рассеять подчас смутную тревогу сердца... ах, милая моя киска...

  С тобой ли Вяземские? Мне бы очень этого хотелось. Я прочел недавно его стихи о Венеции², которые, действительно, очень хороши. Своей нежностью и гармоничностью они напоминают движение гондолы. Что это за язык, русский язык! А по поводу русского, меня, конечно, нисколько не удивляет то, что ты говоришь о затаенном и чисто немецком недоброжелательстве, с каким наши лучшие друзья в Германии не преминули встретить новое свидетельство наших бедствий. Ах добряки, как это для них характерно. Это словно местное наречие, и я бы чувствовал себя в Германии непривычно, если бы не находил его во всех проявлениях их отношения к нам³. Что же касается другой Европы, еще более западной, что касается Англии и Франции, что касается этой печати, органа общественного сознания, ставшей на сторону турок и полной бешенства и лжи, - в этой вдохновенной низости, в этом грязном Лабаруме⁴, взятом у древнего Рима и поднятом против Креста мнимыми христианскими обществами, - во всем этом заключается нечто грозно-промыслительное. Этот скандал должен был произойти, я знаю, но горе тому, кто его вызвал. Что же касается до нас, находящихся здесь, против которых направлено все это бешенство, нам также придется сводить свои счеты с Провидением, и расплата может оказаться тяжелой... Я был, кажется, одним из первых, предвидевших настоящий кризис; ну так вот, я глубоко убежден, что этот кризис, столь медленно приближавшийся, будет гораздо страшнее и гораздо длительнее, нежели я предполагал. Остатка этого века едва хватит для его разрешения. Россия выйдет из него торжествующей, я знаю, но многое в теперешней России погибнет. То, что теперь началось, это не война, это не политика, это целый мир, который образуется и который для этого должен прежде всего обрести свою потерянную совесть... И по этому случаю, если бы я не боялся, моя киска, внушить тебе опасение за мой рассудок, я должен был бы рассказать тебе о некоторых явлениях, свидетелем коих я был вместе с несколькими другими лицами, - явлениях, которые следовало бы иметь смелость назвать их именем, но смелости этой мне недостает. Я видел, я осязал это чудо⁵, столь же действительное, столь же неоспоримое, как и всякая другая действительность. Чтобы ему не верить, я должен был бы отвергнуть свидетельство своих внешних чувств, но боязнь людского мнения еще сильнее, чем очевидность. Но вот я уже дошел до конца своего письма. Откладываю до следующего тысячу вещей, которые я собирался еще тебе сказать. Кисанька, кисанька моя милая, веришь ли ты еще в мое существование?

КОММЕНТАРИИ:

  Печатается впервые на языке оригинала по автографу - РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 21. Л. 47-48 об.
  Первая публикация - в русском переводе: Изд. 1984. С. 201-203.

¹ «Папá находится в таком унынии и так раздражен, что мне трудно описать тебе его состояние. Он бродит, как неприкаянный, и, кроме вопроса о возможности возвращения мамá, его ничто не занимает», - писала А.Ф. Тютчева сестре Екатерине в начале ноября 1853 г. (ЛН-2. С. 258). К сетованиям Тютчева, то шутливым, то звучащим трагически, семья старалась относиться хладнокровно; редко, но это удавалось: «Один папá скучает, но ведь папá не скучающий - это уже не папá» (из письма Анны Екатерине летом 1853). «Я в отчаянии от того, что вы пишете мне о состоянии духа вашего отца, - отвечала Эрн. Ф. Тютчева дочерям в ноябре того же, 1853 г. - Правда, могу сказать, что мне тоже не сладко. Порой я испытываю непреодолимое желание повидать его, и меня удерживает только одно - я твердо знаю, что расходы на поездку и на зимнее пребывание в Петербурге приведут к тому, что мне придется снова ехать в Овстуг, то есть приведут к новой разлуке».

² Речь идет о стихотворении П.А. Вяземского «Ночь в Венеции».

³ Еще в статье «Россия и Германия», написанной в 1844 г., Тютчев говорил о настроениях, которые он считал характерными для немецкого общества: «Ту самую державу, которую великое поколение 1813 года приветствовало с восторженной благодарностью, а верный союз и бескорыстная деятельная дружба которой и с народами, и с правителями Германии не изменяет себе в течение тридцати лет, почти удалось превратить в пугало для большинства представителей нынешнего поколения, сызмальства не перестававшего слышать постоянно повторяемый припев. И множество зрелых умов нашего времени без колебаний опустилось до младенчески простодушного слабоумия, чтобы доставить себе удовольствие видеть в России какого-то людоеда XIX века».

⁴ Лабарум, государственное знамя императорского Рима, которое установил для своих войск император Константин Великий, увидевший в небе знамение креста. Форма знамени менялась, так, например, Юлиан снял с него монограмму Иисуса Христа, позже опять восстановленную.

⁵ Здесь Тютчев имеет в виду столоверчение, которым он увлекалея в 1853-1854 гг. «Отец провел у меня вчерашний день, - писала Анна в дневнике 14 ноября 1853 г. - Он с головой увлечен столами, не только вертящимися, но и пророчествующими. Его медиум находится в общении с душой Константина Черкасского, которая поселилась в столе после того, как, проведя жизнь далеко не правоверно и благочестиво, ушла из этой жизни не совсем законным образом (утверждают, что он отравился). Теперь эта душа, став православной и патриотичной, проловедует крестовый поход и предвещает торжество славянской идеи. Странно то, что дух этого стола как две капли воды похож на дух моего отца: та же политическая точка зрения, та же иrра воображения, тот же слог. Этот стол очень остроумный, очень вдохновенный, но его правдивость и искренность возбуждают во мне некоторые сомнения.
  Мы часами говорили об этом столе, отец страшно рассердился на меня за мой скептицизм, и хотя я отстояла независимость своего мнения, однако душа моя была очень смущена, и я поспешила отправиться к великой княгине, чтобы восстановить нравственное равновесие своих чувств и мыслей. Какая разница между натурой моего отца, его умом, таким пламенным, таким блестящим, таким острым, парящим так смело в сферах мысли и особенно воображения, но беспокойным, не твердым в области религиозных убеждений и нравственных принципов, и натурой великой княгини, с умом совершенно другого рода» (Тютчева. С. 150-151).
  Одно из предсказаний, сделанных во время сеанса, он изложил в стихотворении «Спиритистическое предсказание».
  Характерна запись, сделанная А.Ф. Тютчевой в дневнике за апрель 1854 г.: «Мой отец находится в состоянии крайнего возбуждения, он весь погружен в предсказания своего стола, который по поводу восточного вопроса и возникающей войны делает множество откровений, как две капли воды похожих на собственные мысли моего отца. Стол говорит, что восточный вопрос будет тянуться 43 года, что он разрешится только в 1897 г., когда потомок теперешнего императора вступит на константинопольский престол под именем Михаила I. Он говорит, что русские дойдут до Константинополя и там глупейшим образом остановятся, Австрия развалится и, как повешенный на дереве, будет задушена своей собственной политикой. Политика Англии изменится в конце восточного кризиса, и она вступит в союз с Россией. Наполеон III погибнет; после его смерти во Франции вспыхнет анархия и красные на время возьмут верх, но скоро будут раздавлены. Я предоставляю моим племянникам проверить эти предсказания, которые, думаю, гораздо больше выражают политическую программу моего отца, чем предвидение стола» (Тютчева. С. 157-158).