Брянский край

Эрн. Ф. Тютчевой

23 июля 1851 г. Петербург

St-Pétersb<ourg>. 23 juillet 1851

  Ма chatte chérie. Jе voulais t’écrire une lettre blen détaillée et bien raisonnable. Mais c’est pour le moment une chose matériellement impossible. Jе vis et respire dans une fournaise¹. La pluie qui tombe par bouffées, s’évapore, comme de l'eau qu’on jetterait sur le feu. Ni rideaux, ni stores, aucune protection contre cette chaleur plus que tropicale. - I1 faut bien se borner à l’essentiel.

  Hier, j’ai eu une explication des plus sérieuses avec la Léontieff, au sujet de la petite intrigue qu’elle avait nourri pour faire expulser les enfants de l’Institut. C’est par lа Pierling², que j’ai eu tous les détails relatifs à l’affaire. Et personne ne pouvait mieux me renseigner que la Pierling, qui avait été choisie par la L<éontieff> pour être, bien malgré elle, la cheville ouvrière de cette petite machination. La Léontieff avait essayé d’engager la bonne femme à vous écrire en son propre et privé nom, pour - mais en vérité, il m’est impossible de continuer. D’ailleurs, tous ces détails, si longs à écrire, ne serviraient de ricn et arriveraient trop tard, pour exercer quelque influence sur vos déterrninations. Et puis, encore une fois, tant que tu n’es pas là vivante et présente à mes yeux, je ne me soucie de ricn et ne crois à la réalité de quoi que се soit...

  Ма santé est passable grâce à mon régime et aux bains froids. Je te quitte pour aller voir Wiasemsky arrivé cette nuit de Reval. Tout à l’heure, j’ai reçu une invitation de la Gr<ande>-Duchesse de l’aller voir demain à 3 h<eures> aux Iles. Lesquelles Iles, par p<arenthèse>, sont fort animées - et j’y vais tous les soirs.

  Pourtant, il faut bien, par respect humain, que je revienne en deux mots sur l’affaire Léontieff. Elle а voulu, au moyen de la lettre de la Pierling, nous engager à prendre sur nous la responsabilité du retrait des enfants, après avoir assure, en trés haut lieu³, que tel était au fond notre désir secret, que nous avions dissimulé par pure déférence. Tu comprends l’effet agréable et salutaire qu’une pareille ouvcrture а dû produire. Et voilà pourquoi je suis allé hier lui déclarer catégoriquement que je saisirais la première occasion de faire savoir à qui de droit que tout се qu’elle а pu dire dans се sens était complètement faux, que je persiste, au mois de juillet, dans les mêmes sentiments de reconnaissance et les mêmes appréciations que j’avais exprimés au mois de mars, et qu’à ma connaissance tu étais bien décidée à renvoyer les enfants à Smolna pour la fin des vacances, etc. etc. Sur cela la bonne femme а eu peur, а cherché à se retraiter, à nier. Mais de toute manière voilà une affaire gâtée. De fausses impressions ont été données en haut lieu, et je ne vois pas trop par quel moyen j’arriverai à les rectifier... Et puis, encore une fois, je ne me sens pas en état d’écrire aujourd’hui raisonnablement - toute ma ccrvelle se fond en eau. D’ailleurs quand cette lettre arrivera, les enfants seront partis ou non, - de toute manière l’affaire sera décidée. Pour mon compte, j’ai assez à faire de lutter contre 30 degrés de chaud et les mille verstes qui me séparent de toi. Bonjour, ma chatte chérie. Puisses-tu te bien trouver du séjour où tu es... J’ai besoin de me répéter à chaque instant de notre séparation, que tu la trouves, toi, naturelle et raisonnable... Je ne te demande plus qu’une chose, c’est d’avoir le plus grand soin de ta conservation. I1 n’y а que cela qui m’importe. - Cet abominable griffonnage devrait être mis en pièces. Je te l’envoie cependant, faute de mieux, et à titre de certificat de vie.

  Je baise tes cheres mains. Mais à qui parlé-je? Adieu, il fait trop chaud.

Перевод

С.-Петербург. 23 июля 1851

  Милая моя кисанька, я собирался написать тебе очень подробное и очень рассудительное письмо, но сейчас это физически невозможно, я живу и дышу в пекле¹. Перепадающий дождь испаряется словно вода, пролитая в огонь. Ни занавески, ни шторы, никакая защита не умеряет этой сверхтропической жары. - Приходится ограничиться лишь самым существенным.

  Вчера я имел серьезнейшее объяснение с Леонтьевой по поводу интриги, которую она сплела, чтобы исключить детей из института. Все подробности я узнал от госпожи Пирлинг², и никто лучше Пирлинг не мог рассказать мне обо всем, ибо именно она была избрана Леонтьевой, чтобы служить, помимо своей воли, основной пружиной этого замысла. Леонтьева пробовала уговорить эту славную женщину написать вам от своего личного имени, чтобы - но, право, я не в состоянии продолжать. К тому же все эти подробности, описывать которые так долго, совершенно бесполезны и дойдут до вас слишком поздно, чтобы повлиять на ваше решение. Да и опять-таки, покуда тебя, живой и действительно существующей, нет возле меня, мне ни до чего нет дела и я не верю в реальность чего бы то ни было...

  Здоровье мое, благодаря режиму и холодным ваннам, сносно. Расставшись с тобою, поеду навестить Вяземского, который прошлою ночью вернулся из Ревеля. Сию минуту получил от великой княгини приглашение навестить ее завтра в 3 часа на Островах, каковые, между прочим, являются весьма оживленным местом; я бываю там каждый вечер.

  А все-таки, самоуважения ради, надо вкратце рассказать тебе историю с Леонтьевой. Она хотела при помощи письма Пирлинг заставить нас принять на себя ответственность за выход детей из института и предварительно заверила очень высокие сферы³, что таково в сущности и есть наше тайное желание, которое мы скрываем исключительно лишь из чувства уважения. Ты представляешь себе, какое приятное и благотворное действие должно было произвести подобное предложение. Поэтому я вчера отправился к ней и решительно заявил, что воспользуюсь первым же случаем, чтобы довести до сведения кого следует, что все сказанное ею в этом смысле совершенно ложно, что и в июле месяце я все так же высоко ценю внимание ко мне и пребываю в тех же чувствах признательности, какие высказал в марте, и что, насколько мне известно, ты намерена в конце вакаций снова отдать детей в Смольный, и т.д. и т.д. Тут эта милая женщина испугалась, стала отпираться, отрицать. Но как бы то ни было - дело испорчено. В высших сферах произведено ложное впечатление, и я не представляю себе хорошенько, каким путем мне удастся его изменить... Но, повторяю, я сегодня совершенно не в состоянии разумно писать - мозг мой стал жидким, как вода. К тому же, когда это письмо дойдет до тебя, - уедут ли уже дети или нет, - дело во всяком случае будет уже решено! А с меня сейчас довольно того, что я борюсь с тридцатиградусной жарой и с тысячью верст, разделяющих нас с тобой. Прости, моя милая кисанька. Дай Бог тебе чувствовать себя хорошо там, где ты обретаешься... Мне нужно беспрестанно твердить себе, что ты считаешь нашу разлуку естественной и разумной... Прошу тебя лишь об одном. Как можно больше заботься о себе и береги себя. Только это и имеет значение для меня. - Следовало бы разорвать на мелкие клочки сию отвратительную мазню. Все же отсылаю ее тебе за неимением лучшего и в виде свидетельства о том, что я еще жив.

  Целую твои дорогие ручки. Но с кем это я говорю? Прости. Слишком уж жарко.

КОММЕНТАРИИ:

  Печатается впервые на языке оригинала по автографу - РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 19. Л. 18-19.
  Первая публикация - в русском переводе: Изд. 1980. С. 116-118.

¹ С конца лета 1850 г. до начала лета 1852 г. Тютчевы жили в Петербурге на Невском проспекте у Аничкова моста. «С грехом пополам, - писала Эрнестина Пфеффелю в сентябре 1850 г., - мы устроились в просторной квартире, расположенной в прекрасном месте, < ... > но это вес, что я могу сказать вам пока, т.к. гостиная наша совершенно лишена обстановки по той печальной причине, что нам не хватает денег на покупку мебели» (ЛН-2. С. 247).
  В середине лета 1851 г. в столице стояла необычная для тех мест жара; дожди были крайне редки; зелень, которой в городе и без того было мало, совсем пожухла; Тютчева донимала пыль, что крайне раздражало его и ослабляло некрепкое здоровье.

² А. Пирлинг (урожд. Картемон)- в 1840-1860-е гг. классная дама Смольного института. Ее отец был в свое время гувернером Ф. и Н. Тютчевых. «Отсюда обоюдное признание, взаимное и всеобщее удовлетворение, принятие под свое покровительство и все, что из этого следует», - писал Тютчев родителям при поступлении дочерей в институт в 1845 г.

³ Возможно, речь идет об императрице Александре Федоровне.