Брянский край

К. В. Нессельроде

25 июля/6 августа 1838 г. Турин

Turin. Ce 6 août 1838

  Monsieur le Comte,

  J’ose me flatter que Votre Excellence voudra bien me pardonner l’importunité de cette lettre en faveur du motif qui me la fait écrire. J’ai appris par ma femme la sollicitude pleine de bonté que vous avez bien voulu lui témoigner dans un moment où des consolations lui étaient si nécessaires, et quelques personnels que fussent les titres, que sa position lui assurait à votre bienveillant intérêt, je n’en revendique pas moins une part dans la reconnaissance que nous vous devons. Je m’associe bien sincèrement à la satisfaction qu’elle éprouve à l’idée que c’est de vous, Monsieur le Comte, que lui sont venues les consolations les plus cordiales et les plus généreuses entre toutes celles qu’elle a reçues.

  Ma femme m’a dit aussi que Votre Excellence ne s’est pas bornée à compatir à son malheur. Vous avez daigné, Monsieur le Comte, prendre connaissance des pertes matérielles, que ce désastre lui avait fait éprouver, et vous lui avez généreusement offert votre appui auprès de S<a> M<ajesté> l’Empereur, pour l’aider à les réparer…¹ Déjà les bontés de l’Empereur étaient venues la trouver, elle et ses compagnons d’infortune, presqu’au sortir du naufrage… Nous n’aurions, par conséquent, que des actions de grâce à rendre, sans nous permettre de nouveaux vœux: car un malheur subi par tant de monde ne saurait être un titre exclusif pour personne… Mais c’est à nos besoins, bien plus qu’aux droits que nous pourrions y avoir, que Sa Majesté se plaît à mesurer ses bienfaits, et jamais, je dois l’avouer, ses bontés ne m’ont été plus nécessaires. Car c’est au moment, où je me vois dans la nécessité de former un nouvel établissement, que j’ai perdu, d’un seul coup, tout ce qui pouvait me le faciliter. Réduit à mes propres ressources, ma position, je le confesse, serait infiniment pénible et embarrassante…²

  Que ne m’est-il permis de terminer ici cette lettre qui ne devait contenir que l’expression de ma reconnaissance. Car en vérité, Monsieur le Comte, je souffre de devoir ramener l’attention de Votre Excellence sur une question dont le plus grand tort est dêtre devenue une… C’est de cette malheureuse question de costume que je veux parler. J’en serais tout à fait inconsolable si j’avais eu le malheur de prendre l’initiative à ce sujet…³

  La cour, qui est absente en ce moment, rentre à Turin le 1^er du mois de septembre. C’est à cette époque que les personnes, arrivées ici dans l’intervalle, sont dans l’habitude de se faire présenter. Il serait difficile, surtout pour des personnes appartenant au corps diplomatique, une fois la cour revenue, de différer beaucoup leur présentation, car plus tard la cour va s’établir à Gênes où elle ne voit pas d’étrangers, et de cette manière l’époque de la présentation se trouverait indéfiniment ajournée. Je n’ignore pas qu’on s’occupe en ce moment chez nous d’un nouveau règlement qui aura pour objet de modifier le costume des dames, appartenant à la diplomatie russe, en leur imposant comme obligatoire à toutes les cours le costume national qui jusqu’à présent n’avait été que facultatif. Or, j’avais pensé à l’arrivée de ma femme qu’il serait peut-être convenable de mettre à profit la latitude, que laissait l’absence du nouveau règlement, pour l’engager à se faire présenter à la cour de Turin avec le costume qui y est en usage. Cette marque de condescendance, qui, venant de notre part, ne saurait, certes, avoir rien d’équivoque, me paraissait devoir être d’un bon effet sous plus d’un rapport. D’abord c’eût été une leçon de modération et de raison qui, pour être courtoise, n’en aurait pas été moins significative. Et plus, en convainquant la cour de Turin de nos dispositions conciliantes sur une question qui comporte si peu l’irritation et l’entêtement, elle aurait eu l’avantage de lui faire apprécier dans son véritable jour le nouveau règlement qui va paraître. Elle lui aurait prouvé que cette mesure du nouveau règlement était une mesure essentiellement générale, se rattachant à un ensemble d’idées parfaitement indépendant des circonstances du moment, ne recélant d’arrière-pensée d’hostilité contre qui que ce soit, et contre laquelle, par cons<é>q<uent>, il n’appartiendrait à personne d’élever la moindre difficulté ni d’articuler la plus petite objection.

  Telles avaient été mes idées, et je n’ai pas besoin de vous dire, Monsieur le Comte, combien à l’arrivée de ma femme j’ai été heureux d’apprendre par elle qu’en adoptant ce parti je n’avais fait que pressentir les propres intentions de Votre Excellence et me conformer par avance à ses volontés.

  Depuis une conversation, que j’ai eue avec Mad. d’Obrescoff à son retour de Berlin, m’a de nouveau rendu incertain sur ce que j’avais à faire. Mad. d’Obrescoff m’a assuré que, dans l’audience que S<a> M<ajesté> l’Empereur a daigné lui accorder, Sa Majesté avait déclaré que sa volonté était que dès à présent, et même avant la publication du règlement, le costume national fût de rigueur — et même elle a ajouté qu’il lui avait été enjoint de me faire savoir que c’est dans ce costume que la présentation à la cour de Turin devait avoir lieu…

  Assurément, Monsieur le Comte, je suis loin de reconnaître aux paroles de Mad. d’Obrescoff un caractère officiel. — Toutefois ses assertions sont si formelles, si positives, et, d’autre part, la seule possibilité que telle fût en effet la volonté de S<a> M<ajesté> l’Empereur est d’un si grand poids à mes yeux que je me vois obligé, bien qu’à regret, de supplier Votre Excellence de m’accorder la faveur d’un mot de réponse, pour fixer mes incertitudes et me prescrire la marche que j’ai définitivement à suivre.

  Si Votre Excellence jugeait qu’en effet l’ancien costume ne fût plus de mise, eh bien, je tâcherai de gagner du temps et de différer la présentation jusqu’après la publication du nouveau règlement. Alors il faudra bien que la question se décide d’une manière ou d’autre.

  Mais avant tout, Monsieur le Comte, j’attends de la bienveillante équité de Votre Excellence qu’elle me fera la grâce et la justice de croire que rien n’égale la peine et la confusion que j’éprouve d’avoir à l’entretenir de semblables détails. Je subis, en gémissant, une nécessité que je n’ai point créée, mais dont j’ai hérité…

  Quant à la partie sérieuse des rapports de notre mission avec la cour de Turin, je n’ai pas besoin de vous assurer, Monsieur le Comte, que je ne cesserai de suivre avec une invariable fidélité les recommandations que Votre Excellence a bien voulu m’adresser l’année dernière, à mon départ de St-Pétersbourg. Je sais le prix que notre cour met à entretenir de bons rapports avec celle de Turin et, je dois le dire, les dispositions que j’ai trouvées ici sont de nature à me faciliter singulièrement l’accomplissement de cette tâche. Car, en dépit de ce puéril différend qu’il eût été si facile d’éviter, les dispositions de cette cour à notre égard sont, il faut le dire, les plus satisfaisantes possibles. Les grandes qualités de l’Empereur sont en profonde et générale vénération ici, comme partout où prévaut un principe d’ordre et de conservation. Les services, rendus par la Russie à la Maison Régnante, sont rappelés en toute occasion avec une franchise de reconnaissance qui ne laisse rien à désirer⁴. En un mot, sympathie d’opinion aussi bien que l’intelligence de ses intérêts les plus évidents, tout nous rattache cette cour — et si, dans la position donnée, il n’y a aucun mérite à maintenir les rapports sur le meilleur pied possible, il y aurait, par contre, un insigne maladresse ou une fatalité décidée à amener dans ces rapports ne fût-ce que l’apparence de la tiédeur ou de l’indifférence.

  Me serait-il permis d’ajouter à l’appui de ce que je viens de dire une particularité qui m’est personnelle? C’est à votre bienveillance éprouvée, Monsieur le Comte, que je livre ma pensée dans toute sa candeur… Depuis mon arrivée à Turin, aussi bien qu’au plus fort de la fameuse querelle, je n’ai cessé un instant de recevoir de la part de toute la société d’ici, et plus particulièrement encore des personnes haut placées à la cour et dans le gouvernement, un accueil tellement gracieux, tellement empressé, si fort en dehors des habitudes de réserve, que l’on attribue au caractère piémontais, que par son exagération même cet accueil a complètement désintéressé ma vanité, en me forçant de n’y voir que ce qu’il y avait en effet, c’est-à-dire l’expression d’une sympathie politique qui, ne sachant où se prendre, s’adressait, faute de mieux, à mon humble individu.

  Telle est la position pour le moment, et quoi qu’il pût arriver par la suite, je n’oublierai jamais, Monsieur le Comte, qu’un employé qui a l’honneur de servir sous vos ordres serait plus coupable que tout autre de manquer dans sa conduite de mesure, de convenance ou de modération. Il prouverait par là qu’il est tout à fait indigne d’apprécier et de suivre le modèle qu’il a devant les yeux.

  Il ne me reste qu’un vœu à former: c’est que Votre Excellence daigne me continuer ses bontés, ne fût-ce que pour me mettre à même de mériter celles dont elle m’a honoré jusqu’à ce jour.

  N’ayant dans cette saison morte et en l’absence de la cour rien de bien intéressant à mander d’ici, je me conformerai aux directions qui nous ont été transmises, en adressant mes rapports officiels directement à St-Pétersbourg.

  Je suis avec respect,

      Monsieur le Comte,

          de Votre Excellence

              le très humble et très obéissant serviteur

T. Tutchef

Перевод

Турин. 6 августа 1838

  Милостивый государь, граф Карл Васильевич,

  Смею льстить себя надеждой, что ваше сиятельство соблаговолит простить мне мою навязчивость, принимая во внимание причину, побуждающую меня написать вам это письмо. Я узнал от своей жены о том, какой душевной заботливостью вы изволили окружить ее в такую минуту, когда она столь нуждалась в утешении, и хотя ваше благосклонное участие было вызвано положением, в котором она оказалась, и относилось лично к ней, я все же настоятельно прошу вас принять нашу общую признательность, в коей моя доля не маленькая. Я искренне разделяю радость, которую она испытывает при мысли, что из всех обращенных к ней выражений сочувствия самые сердечные и самые великодушные исходили от вас, милостивый государь.

  Жена сказала мне также, что ваше сиятельство не ограничились одним сочувствием ее несчастью. Вы соизволили, милостивый государь, осведомиться об имущественном ущербе, который причинила ей эта катастрофа, и великодушно предложили ходатайствовать перед государем императором о возмещении этого ущерба…¹ Щедротами государя она и ее сотоварищи по несчастью были встречены почти тотчас же после спасения от кораблекрушения… Таким образом, нам, собственно, надлежало бы лишь воздать благодарность, не позволяя себе никаких новых пожеланий: несчастие, поразившее многих, не дает исключительных прав единицам… Но его величеству угодно соизмерить свои милости не столько с нашими вероятными правами, сколько с нашими нуждами, и никогда, я должен это признать, его благодеяния не были мне столь необходимы. Ибо в ту самую минуту, когда я вынужден заново устраивать свой дом, я сразу потерял все то, что могло мне эту заботу облегчить. Приведись мне ограничиться собственными средствами, мое положение, признаться, было бы крайне тяжело и затруднительно…²

  Если бы только я мог закончить на этом письмо, которое должно было бы заключать в себе лишь выражение моей признательности! Ибо мне, милостивый государь, поистине мучительна необходимость вновь привлекать внимание вашего сиятельства к вопросу, самое неприятное в коем — это то, что он таковым является… Я имею в виду этот злосчастный вопрос о костюме. Я буду в отчаянии, если мне, на беду, придется проявить инициативу в этом деле…³

  Двор, ныне отсутствующий, возвращается в Турин 1-го сентября. Именно тогда по обыкновению представляются лица, приехавшие сюда к этому времени. По возвращении двора было бы затруднительно, особливо лицам, принадлежащим к дипломатическому корпусу, надолго откладывать свое представление, ибо потом двор переезжает в Геную, где иностранцы не принимаются, и, таким образом, представление отодвинулось бы на неопределенный срок. Мне известно, что в настоящее время у нас подготовляется новый регламент, долженствующий изменить костюм дам, принадлежащих к русскому дипломатическому корпусу, с тем чтобы сделать обязательным ношение национального костюма, которое доныне было лишь добровольным. Я, однако ж, считал, что по приезде моей жены было бы, вероятно, уместно воспользоваться свободой, предоставляемой отсутствием нового регламента, и предложить ей представиться к туринскому двору в костюме, здесь обычно принятом. Это проявление снисходительности, которое, будучи нашим почином, конечно, не заключало бы в себе ничего двусмысленного, должно было бы, как мне думалось, оказаться благотворным во многих отношениях. Во-первых, оно послужило бы уроком сдержанности и рассудительности, политичность коего не умалила бы его наглядности. Кроме того, этот жест, убеждая туринский двор в нашем примирительном отношении к вопросу, заключающему в себе столь мало оснований для раздражения и упрямства, помог бы вышеназванному двору оценить в истинном его значении новый, ожидаемый принятием регламент. Он показал бы, что новый регламент является не чем иным, как общей мерой, связанной с совокупностью идей, совершенно не зависимых от обстоятельств текущего момента, и не имеющей в подоплеке враждебности к кому бы то ни было, а потому нет оснований чинить ей какие-либо препятствия или высказывать против нее какие бы то ни было возражения.

  Таковы были мои мысли, и мне не нужно говорить вам, милостивый государь, насколько по приезде моей жены я был счастлив узнать от нее, что, приняв это решение, я только предугадал намерения вашего сиятельства и наперед сообразовался с вашими желаниями.

  После этого разговор, который я имел с г-жой Обрезковой по возвращении ее из Берлина, снова вызвал во мне недоумение по поводу того, как мне следует поступить. Г-жа Обрезкова уверила меня, что во время аудиенции, которую соблаговолил дать ей государь, его величество высказал пожелание, чтобы отныне, не дожидаясь объявления нового регламента, национальный костюм стал обязательным, — она даже прибавила, что ей было поручено сообщить мне, что представление к туринскому двору должно состояться именно в этом костюме…

  Конечно, милостивый государь, я далек от того, чтобы рассматривать слова г-жи Обрезковой как официальное предписание. — Однако ее утверждения столь уверенны, столь определенны, а вместе с тем одно лишь предположение, что такова действительная воля государя, настолько для меня весомо, что я вынужден, к величайшему своему сожалению, умолять ваше сиятельство удостоить меня одним словом ответа, дабы рассеять мои сомнения и обозначить путь, коим я должен следовать.

  Если бы ваше сиятельство действительно сочли, что прежний костюм уже неуместен, тогда я постараюсь выиграть время и отложить представление до объявления нового регламента. Итак, необходимо, чтобы этот вопрос был так или иначе разрешен.

  Но, прежде всего, я надеюсь, что вы, милостивый государь, при вашей доброжелательности и справедливости, окажете мне милость, поверив в безмерность того огорчения и смущения, которые я испытываю при мысли, что принужден занимать ваше сиятельство такими мелочами. Я со скорбью подчиняюсь необходимости, которую я не создал, но унаследовал…

  Что касается серьезной стороны сношений нашей миссии с туринским двором, мне нет нужды уверять вас, милостивый государь, что я неизменно буду следовать тем указаниям, которые вашему сиятельству угодно было дать мне в прошлом году перед отъездом моим из Санкт-Петербурга. Я знаю, какое значение придает наш двор сохранению добрых отношений с туринским двором, и я должен сказать, что расположение, мною здесь встреченное, значительно облегчает мне выполнение этой задачи. Ибо, несмотря на ребяческую распрю, которой так легко было бы избежать, здешний двор, надо признать, питает к нам самые что ни на есть приязненные чувства. Высокие достоинства государя императора глубоко и единодушно почитаются здесь, как, впрочем, и всюду, где господствует принцип порядка и консерватизма. Об услугах, оказанных Россией королевскому дому, вспоминают при каждом случае с искренней благодарностью, не оставляющей желать ничего лучшего⁴. Словом, как сочувствие во взглядах, так и понимание своих самых очевидных интересов связывают нас с этим двором, — и если при данном положении не требуется особого ума, чтобы поддерживать между нами наилучшие отношения, то, напротив, нужна исключительная неловкость или решительное злополучие, чтобы внести в эти отношения хотя бы тень охлаждения или равнодушия.

  Дозволено ли будет мне, в подтверждение только что сказанного, добавить подробность, касающуюся лично меня? Перед вашей испытанной благосклонностью, милостивый государь, раскрываю я мысль свою во всем ее чистосердечии… Со времени моего приезда в Турин, а также в самый разгар пресловутой ссоры, я неизменно встречал со стороны всего здешнего общества, и еще более со стороны лиц высокопоставленных как при дворе, так и в правительстве, прием столь ласковый, столь горячий, столь мало соответствующий обычной сдержанности, приписываемой пьемонтскому характеру, что эта приветливость самою своей нарочитостью совершенно заглушала во мне тщеславие, заставляя видеть в ней исключительно то, что в ней действительно было, т. е. выражение политической симпатии, которая, не зная, на кого излиться, обращалась, за неимением лучшего, к моей скромной особе.

  Таково положение в настоящую минуту, и что бы ни случилось впоследствии, я всегда буду помнить, милостивый государь, что чиновник, имеющий честь служить под вашим началом, был бы виновен более всякого другого, если бы в своем поведении не сумел бы соблюсти умеренности, приличия и сдержанности. Этим он доказал бы, что совершенно не достоин ценить стоящий перед его глазами образец и следовать ему.

  Мне остается выразить только одно пожелание: оно состоит в том, чтобы ваше сиятельство и впредь удостаивали меня своим благорасположением, хотя бы ради того, чтобы я имел возможность заслужить то, которым я был почтен доныне.

  Не имея в эту мертвую, ввиду отсутствия двора, пору сообщить ничего особенно интересного, я буду, сообразно с переданными нам распоряжениями, пересылать свои официальные донесения непосредственно в Санкт-Петербург.

  С глубочайшим почтением честь имею быть,

      милостивый государь,

          вашего сиятельства

              покорнейший слуга

Ф. Тютчев

КОММЕНТАРИИ:

  Печатается по автографу — АВПРИ. Ф. 133 (Канцелярия министра иностранных дел). Оп. 469. 1838. Д. 212. Л. 71–75.
  Первая публикация — ЛН-1. С. 525–530.

¹ О пожаре на пароходе «Николай I». Пассажиры были спасены, но все их имущество (в том числе весь багаж Тютчевых) погибло в огне. Вскоре после катастрофы Эл. Ф. Тютчева виделась с Нессельроде в Гамбурге, куда были доставлены все потерпевшие. Нессельроде, писала она 16/28 июня 1838 г. И. Н. Тютчеву, «отнесся ко мне с величайшим участием и даже обещал выхлопотать для нас вспомоществование для покрытия наших убытков» (Летопись 1999. С. 187).

² Помимо пособия, выделенного всем потерпевшим, Эл. Ф. Тютчева получила 200 луидоров в ответ на письмо, посланное ею из Гамбурга в Берлин императору Николаю I, в это время путешествовавшему за границей.
  29 июля/10 августа 1838 г. Тютчеву было выдано из государственного казначейства в возмещение понесенных им при пожаре убытков 800 червонцев.

³ При туринском дворе сочли нарушением этикета со стороны жены русского посланника Н. Л. Обрезковой появление при дворе в русском костюме с белой вуалью. Это объяснялось тем, что белый цвет особых деталей сардинского головного убора (так называемых barbes) был привилегией королевы и принцесс, принадлежащих к королевскому дому, — остальным дамам предписывался черный. Последовал специальный циркуляр министра иностранных дел гр. Соларо делла Маргарита, разъяснявший, в каких головных уборах должны появляться при дворе дамы, принадлежащие к дипломатическому корпусу. Обрезков счел эту выходку оскорбительной, между ним и министром состоялось резкое объяснение, в результате которого Обрезков просил отозвать его из Турина. Император Николай I счел все дело вздором, однако нашел, что образ действий сардинского министра заслуживает урока, и с этой целью приказал отозвать Обрезкова, не назначая ему преемника; место посланника оставалось незанятым, и первый секретарь миссии Тютчев был аккредитован временным поверенным в делах. Об этом решении Нессельроде известил Обрезкова 20 апреля/2 мая 1838 г. (Летопись 1999. С. 185). Тютчев должен был представить ко двору свою жену, и в сложившейся ситуации костюм, в котором появится супруга русского поверенного в делах, имел немаловажное значение.

⁴ В 1815 г. решением Венского конгресса Сардинскому королевству был возвращен отошедший в 1798 г. к Франции Пьемонт, а также гарантировано сохранение прав Савойской династии на трон Сардинии: в случае отсутствия наследника по старшей линии право престолонаследия было признано за представителем младшей линии — принцем Карлом Альбертом. Это решение было принято при активной поддержке России. В соответствии с ним Карл Альберт в 1831 г. вступил на престол.