И.С. Аксаков. «Федор Иванович Тютчев»
И.С. Аксаков. «Федор Иванович Тютчев»
Биографический очерк
Ива́н Серге́евич Акса́ков (26 сентября [8 октября] 1823, Оренбургская губерния — 27 января [8 февраля] 1886, Москва) — русский публицист, поэт, общественный деятель, один из лидеров славянофильского движения.
Книга И.С. Аксакова «Федор Иванович Тютчев», появившаяся вскоре после смерти последнего — (Москва, 1874 г.; сначала напеч. в «Рус. Архиве»), доселе остается, быть может, самым ценным источником для изучения биографии поэта. Наиболее спорная часть этой книги — те страницы, на которых Аксаков разбирает общественные и политические взгляды Тютчева, — остается вне круга нашего внимания; мы ограничимся здесь лишь теми немногими страницами, где Аксаков занимается разбором и оценкой поэзии Тютчева.
«Стихи Тютчева отличаются такою непосредственностью творчества, которая в равной степени, по крайней мере, едва ли встречается у кого-либо из поэтов.
На вопрос: над чем вы теперь работаете, он не мог бы отвечать, подобно другим: «пишу стихи: вчера кончил стихотворение к Аглае. Сегодня доделаю «Огнедышащую Гору», имею намерение обработать в стихах такой-то сюжет». Он был поэт по призванию, которое было могущественнее его самого, но не по профессии. Он священнодействовал, как поэт, но не замечая, не сознавая сам своего священнодействия, не облекаясь в жреческую хламиду, не исполняясь некоторого благоговения к себе и своему жречеству. Его ум и его сердце были, повидимому, постоянно заняты, ум витал в области отвлеченных, философских или исторических помыслов; сердце искало живых ощущений и треволнений; но прежде всего и во всем он был поэт, хотя собственных стихов он оставил по себе, сравнительно, и не очень много. Стихи у него были не плодом труда, хотя бы и вдохновенного, но все же труда, подчас даже усидчивого у иных поэтов. Когда он их писал, то писал невольно, удовлетворяя настоятельной, неотвязчивой потребности, потому что он не мог их не написать: вернее сказать, он их не писал, а только записывал. Они не сочинялись, а творились. Они сами собой складывались в его голове, и он только ронял их на бумагу, на первый попавшийся лоскуток. Если же некому было припрятать к месту оброненное, подобрать эти лоскутки, то они нередко и пропадали.
Само собой разумеется, что при подобном процессе творчества, Тютчев не способен был ничего творить в обширном размере. Поэтому самые лучшие его стихотворения — короткие; они цельны, словно отлиты из одного куска чистого золота. В его таланте, как уже и замечено было нашими критиками, нет никаких эпических или драматических начал. Его поэзия, как выразились бы немецкие эстетики, вполне суб’ективна; ее повод — всегда в личном ощущении впечатления и мысли; она неспособна отрешаться от личности поэта и гостить в области вымысла, в мире внешнем, отвлеченном, чуждом его личной жизни. Он ничего не выдумывал, а только выражался. Он не был тем маэстро, тем художником — хозяином в поэзии, каким, например, является Пушкин, этот полновластный распорядитель звуков и форм, разнообразно направлявший силы своего гения по указанию своей свободной поэтической воли, умевший творить не одним мгновенным наитием вдохновения, но и медленным вдохновенным трудом. Да и у всех поэтов, рядом с непосредственным творчеством, слышится делание, обработка. У Тютчева деланного нет ничего: все творится. Оттого нередко в его стихах видна какая-то внешняя небрежность: попадаются слова устарелые, вышедшие из употребления, встречаются неправильные рифмы, которые, при малейшей наружной отделке, легко могли бы быть заменены другими.
Что особенно пленяет в поэзии Тютчева, это ее необыкновенная грация, не только внешняя, но еще более внутренняя. Все жестокое, резкое и яркое чуждо его стихам; на всем художественная мера; все извне и изнутри, так сказать, обвеянно изяществом. Самое вещество слова как бы теряет свою вещественность, — которою именно так любят играть и щеголять некоторые поэты, которая составляет своего рода специальную красоту в стихах, например, Языкова. Вещество слова у Тютчева как-то одухотворяется, становится прозрачным. Мыслью и чувством трепещет вся его поэзия. Его музыкальность не в одном внешнем гармоническом сочетании звуков и рифм, но еще более в гармоническом соответствии формы и содержания.
Прежде всего, что бросается в глаза в поэзии Тютчева и резко отличает ее от поэзии ее современников в России — это совершенное отсутствие грубого эротического содержания. Она не знает их «разымчивого хмеля», не воспевает ни «цыганок», ни «наложниц», ни ночных оргий, ни чувственных восторгов, ни даже нагих женских прелестей; в сравнении с другими поэтами одного с ним цикла, его муза может назваться не только скромною, но как бы стыдливою. И это не потому, чтобы психический элемент — «любовь» — не давал никакого содержания его поэзии. Напротив. Мы уже знаем, какое важное значение в его судьбе, параллельно с жизнью ума и высшими призывами души, должно быть отведено внутренней жизни сердца, — и эта жизнь не могла не отразиться в его стихах. Но она отразилась в них только тою стороною, которая одна и имела для него цену, — стороною чувства, всегда искреннего, со всеми его последствиями: заблуждением, борьбой, скорбью, раскаянием, душевною мукою. Ни тени цинического ликования, нескромного торжества, ветренной радости: что-то глубоко-задушевное, тоскливо-немощное звучит в этом отделе его поэзии.
Но самое важное отличие и преимущество Тютчева, это всегда неразлучный с его поэзией элемент мысли. Мыслью, как тончайшим эфиром, обвеяно и проникнуто почти каждое его стихотворение. Большею частью мысль и образ у него нераздельны. Мыслительный процесс этого сильного ума, свободно проникавшего во все глубины знания и философских соображений, в высшей степени замечателен. Он, так сказать, мыслил образами. Это доказывается не только его поэзией, но даже его статьями, а также его изречениями или так называемыми mots или bons mots, которыми он прославился в свете едва ли не более, чем стихами. Все эти mots были не что иное, как ироническая, тонкая, нередко глубокая мысль, отлившаяся в соответственном художественном образе.
У Тютчева поэзия была тою психическою средою, сквозь которую преломлялись сами собой лучи его мысли и проникали на свет Божий уже в виде поэтического представления. У него не то, что мыслящая поэзия, — а поэтическая мысль; не чувство рассуждающее, мыслящее, — а мысль чувствующая и живая. От этого внешняя художественная форма не является у него надетою на мысль, как перчатка на руку, а срослась с нею, как покров кожи с телом, сотворена вместе и одновременно, одним процессом: это сама плоть мысли»
ОГЛАВЛЕНИЕ
Диск
