А.К. ТОЛСТОЙ. И. С. Аксакову
И. С. Аксакову
Погорельцы, 31 декабря 1858.
Спасибо Вам, любезный Иван Сергеевич, за письмо Ваше от 14 декабря, которое я получил только вчера. Оно шло 16 дней из Москвы, всего 600 верст. Уж не заезжало ли оно в Петербург? Нельзя расчесть, куда может занести письмо противный ветер1. Известия действительно печальные. Хорошо ли Вы делаете, что, в отношении к «Парусу», следуете примеру Юлия Кесаря, сказавшего при подобном случае: jacta est alea?2 Вы говорите, чтобы я не дивился, получив 1-й №. Берегитесь, чтоб Ваш 1-й № не был и последним. Этак Вы плохую услугу окажете литературе, да и вообще движению вперед. Не только не обижаюсь, но от души благодарю Вас за откровенное суждение об «Иоанне» и «Грешнице». Одно мне гадко, что Вы меня сравниваете с самым пакостным изо всех живописцев итальянской школы, Carlo Dolci. Я ненавижу этого лизуна, писавшего более языком, чем кистью, и, по чести, не нахожу в себе ни малейшего с ним сходства. Признаюсь, что, когда я писал «Грешницу», передо мной носился отчасти Paolo Veronese, и когда я был в Киеве, то Грабовский сравнил меня с ним, что мне очень польстило, но я себе не судья. То, что Вы говорите об академисме, кажется мне более справедливым, а что я сделал un charmant Jésus3, в этом, воля Ваша, не признаюсь.
Уступаю Вам охотно паки и паки. Эта глава была для меня самая трудная, и на нее пошло у меня менее всего старания и любви4. Вообще эпическая сторона мне не дается, все тянет меня в лирисм, а иногда в драматисм. Драматисма французского я, подобно Вам, не терплю, но что касается до Шекспира, то должен Вам признаться, может быть, на свою голову, что я в нем вижу так же мало натуры, как и в Расине. Герои Расина позируют, а герои Шекспира кривляются. Хоть убей, не могу переварить их разговоров. Если б я был на месте Фезея, я приколотил бы Ферамена за неуместную риторику: «А peine nous sortions» и пр.5, а если бы был на месте какого-нибудь шекспирца, то десять раз проткнул бы своего противника среди его затейливых рассуждений. Знаю, что опасно признаваться в нелюбви к сыну перчаточника, как говорит Павлова6, но не могу притворяться. Пожалуйста, заставьте меня любить Шекспира, мне самому этого хочется. Вспомните хоть сцену между Ричардом III и вдовствующей королевой; она почти такая: Ричард, во время погребения короля, вздумал строить куры его вдове. Королева. Как, мошенник, ты убил моего мужа, а мне строишь куры! Ричард. Правда, я изверг, вот тебе мой меч, пронзи меня. (Королева хочет его пронзить, он прибавляет:) Но к этому злодейству побудила меня твоя красота! (Королева опускает занесенный меч.) Ричард. Я убил твоего мужа и еще твоего дядю. (Королева заносит меч.) Ричард. Но к этому побудили меня твои прекрасные глаза! (Королева опускает меч.) Ричард. Я убил еще твоих братьев и племянников. (Королева подымает меч.) Ричард. Но к этому побудили меня твои прелести. (Королева опускает меч.) И так далее, не помню всех родственников7. Говорят: это психологическое явление, описанное в драматической форме. Но я спрашиваю, имеет ли драматический писатель право для проведения психологической идеи попирать ногами всякую правдоподобность, всякую возможность действия? Тогда уже лучше пиши психологические анализы, философические статьи вроде Montaigne, из которого, мимоходом буди сказано, крал Шекспир8, а не пиши невозможных драм. Не говоря уже о совершенной невозможности его разговоров в данные мгновения. Этот Шекспир сидит у меня на затылке, и я доказываю Вам мое неограниченное доверие, en me livrant à Vous, pieds et poings liés9. Если припять в соображение время, в которое он писал, если смотреть на него с археологической и, пожалуй, с психологической стороны, тогда дело другое. Если смотреть на него как на справедливого противника глупых условий французской драмы, тогда опять дело другое. Но неужели он драматический писатель? Неужели его герои так, как они движутся на сцене, возможны?
Простите эту выходку, но, будучи не в состоянии разделять откровенно всеобщий восторг, я желал бы, чтоб кто-нибудь натолкнул меня на настоящую колею. С удовольствием буду присылать Вам для «Беседы» и «Паруса» стихи по мере их рождения, а Вы, пожалуйста, продолжайте мне говорить Ваше мнение беспощадно. Прощайте, очень любезный Иван Сергеевич, крепко обнимаю Вас и с нетерпением ожидаю «Паруса» и «Беседы». Христос с Вами, желаю Вам счастья на новый и на многие другие годы.
Весь Ваш
Ал. Толстой.
Спасибо за отдельные экземпляры «Иоанна», которые Вы хотите мне прислать. Поклонитесь непременно от меня Крузе, которому от всей души жму руку.
КОММЕНТАРИИ:
К письму А.К. Толстого «И. С. Аксакову. 31 декабря 1858 г.»
Впервые: «Звенья», т. 5, М.—Л. 1935, стр. 761—763.
Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886), публицист и поэт, редактор-издатель славянофильских газет «Парус» (1859), «День» (1861—1865) и др.; в 1859 г. был фактическим редактором журнала РБ.
1 Намек на перлюстрацию (тайный просмотр) корреспонденции.
2 жребий брошей (лат.).
3 очаровательного Иисуса (франц.). — Речь идет о поэме «Грешница».
4 Имеется в виду первая часть седьмой главы «Иоанна Дамаскина», написанная гекзаметром.
5 Фезей (Тезей) и Ферамен (Терамен) — персонажи трагедии Ж. Расина «Федра». «А peine nous sortions...» («Едва мы вышли...») — начало монолога Терамена, в котором он рассказывает о гибели Ипполита.
6 Строки о Шекспире в «Разговоре в Кремле» К. Павловой:
Да, можете сказать вы гордо,
Что спросит путник не один
Дорогу к улице Стратфорда,
Где жил перчаточника сын.
7 Это пародийный пересказ второй сцены первого действия хроники Шекспира «Ричард III». Вдову принца Уэльского Анну Толстой ошибочно называет «вдовствующей королевой».
8 Исследователи неоднократно отмечали воздействие М. Монтеня на Шекспира. В частности, влияние его скептицизма усматривалось в образе Гамлета. Источником слов Гонзало в «Буре» Шекспира (д. 2, сц. 1) об идеальном устройстве человеческого общества является то место из «Опытов» Монтеня (кн. 1, гл. 31 — «О каннибалах»), где говорится о морально чистой жизни первобытных дикарей.
9 и предаюсь Вам, связав себя по рукам и ногам (франц.).
