Брянский край

ИСТОРИОСОФИЯ Ф.И. ТЮТЧЕВА В СОВРЕМЕННОМ КОНТЕКСТЕ

I

Бог, человек и история,
Россия, Европа и революция

3

  Тютчев и ставил себе такую задачу - сказать «чистую правду», в том числе о новых политических технологиях в «революционное» и «апокалиптическое» время и об их связи с «темной основой нашей природы». Когда на Западе приписывали стремлению России - признать полную независимость Греческого королевства от Турции - прямо противоположные цели и призывали Англию и Францию защитить свободу Греции от этого «Северного государства», поэт писал немецкому корреспонденту: «Что партия, враждебная всему доброму и честному в Природе Человека, попыталась всеми возможными способами, per fas и nefas, силой и хитростью, соблюдением договоров и нарушением их, погубить несчастную Грецию - это понятно, ибо это было в ее интересах, а ведь известно, что интерес, самый низменный, самый гнусный интерес - единственное правило, единственный двигатель этой партии. Но то, что обманутый в своих расчетах, парализованный Высшей Силой в своих замыслах, отчаявшийся доконать свою жертву убийца пытается теперь прикинуться ее покровителем с тем, чтобы выдать истинного покровителя за убийцу, вот это уже слишком...».

  То, что Тютчеву казалось «слишком», стало едва ли не нормой мировой политики наших дней. Уж чересчур гнусны и низменны оказываются интересы и все меньше партий, не враждебных «доброму и честному в Природе Человека». А отсюда возрастающая роль идеологических дизайнеров и имиджмейкеров, так сказать, постановщиков сцены, чья задача может состоять и нередко состоит в том, чтобы с помощью информационных манипуляций, двойных стандартов пропаганды демократии, удушающих в объятиях кредитов и т.д. и т.п. «упаковать» убийцу в покровителя, выдать захватчика за защитника в долгосрочной геополитической игре передела мира и перераспределения его ресурсов, в «исторической борьбе» Христианства и Революции.

  Актуальной, но недостаточно осмысленной остается критика Тютчевым - на примере труда маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» - представления о ней как империи зла. Поэт определял пребывающие неизменными механизмы формирования такого образа, саму усеченно-памфлетную, «романическую» методологию, выделяющую из многоликой и противоречивой социально-исторической действительности «живописные» факты, отрывающую их от целостного контекста, направляющую на них яркий луч света и выдающую их за полноту картины и истины. Эта методология (вообще свойственная разного рода «художникам», риторам, ораторам, идеологам, политикам, пропагандистам) отличает книгу французского путешественника, в обзор которой, по словам Герцена, попала лишь треть русской жизни. С точностью отдельных наблюдений в этой одной трети, касающихся аристократических придворных и чиновничьих кругов или бездумной подражательности Западу, соглашались Николай I, А.X. Бенкендорф, В.А. Жуковский, М.П. Погодин, П.А. Вяземский и многие другие читатели «России в 1839 году», в том числе Тютчев. Но Тютчев же одновременно первым уловил «водевильный» подход к России в «книге господина де Кюстина», который, не зная русского языка, истории, литературы и культуры, наспех проезжал большие расстояния, избегал разговоров с представителями разных сословий, неточно излагал факты, но при этом распространял узкий круг сведений и впечатлений на огромный масштаб страны, отождествляя «фасадность» придворного окружения с сущностью всей нации, превращал повторяющиеся скороспелые суждения в метафорические и категорические глобальные обобщения. Например, в такие: Россия - «пустыня без покоя и тюрьма без досуга», «государство, где нет никакого места счастью», она «возникла лишь вчера, и история ее богата лишь одними посулами», а «единственное достоинство русских - покорность и подражание», они - «скопище тел без души». Более того, «русская цивилизация еще так близка к своему истоку, что походит на варварство. Россия - не более чем сообщество завоевателей, сила ее не в мышлении, а в умении сражаться, то есть в хитрости и жестокости (...) Рим и весь католический мир не имеют большего и опаснейшего врага, нежели император российский».

  Подобные умозаключения А. де Кюстину диктовало не стремление к полноте истины, а, напротив, своеобразное мифотворчество, связанное с «перевариванием» западных идеологических стереотипов и страхов, достоверных и недостоверных сведений о стране «северных варваров» из различных газет и журналов, бесед, анекдотов, слухов и т.п. Тютчев был непосредственным свидетелем роста антирусских настроений в прессе Европы 30-40-х годов XIX в. и первым выступил против искусственного и нарочитого создания из России образа врага, превращения ее в «пугало» и «людоеда». По словам немецкого исследователя Д. Гро, весь XIX в. на Западе шла «идеологическая борьба против России под девизом борьбы с деспотией, развития против застоя, культуры с варварством». Рост могущества и влияния российской державы после войны с Наполеоном провоцировал в статьях и книгах европейских политиков и публицистов изображения страшного «захватчика», «тирана», «петербургского чудовища», «жестокого татарина», какими нередко представлялись русские цари и их подданные. Английские политики, например, во многом использовали воображаемую «русскую угрозу» для дальнейшего расширения своих колониальных владений под лозунгом «защиты» их безопасности. Влиятельный член палаты общин банкир Т. Этвуд заявлял, что «пройдет немного времени (...) и эти варвары научатся пользоваться мечем, штыком и мушкетом почти с тем же искусством, что и цивилизованные». Следовательно, необходимо не мешкать, а объявить войну России, «подняв против нее Персию, с одной стороны, Турцию - с другой, Польша не останется в стороне, и Россия рассыплется, как глиняный горшок».

  Общеевропейские антирусские настроения усиливались в Германии под влиянием внедрявшегося в общественное сознание жупела «панславизма», не имевшего под собой никаких оснований. На самом деле, несмотря на симпатии к России, у деятелей славянских национальных движений в 1830-1840 гг. не было никаких политических программ объединения. Более того, некоторые из них предпочитали прямо противоположную идею - австрославизма, а правительство Николая I, строго придерживаясь легитимистских принципов Священного союза и европейского статус-кво, пресекало внутри страны всякие славянофильские попытки возбуждать интерес к национально-освободительным и объединительным устремлениям славянских народов. Поэтому в контексте мнимого «панславизма» происходило вполне реальное усиление пангерманизма, варварское развитие которого было предсказано Тютчевым.

  Во Франции же примером распространенных публичных представлений о России может служить ее своеобразная история - «Драматическая живописная и карикатурная история Святой Руси» (Париж, 1854), иллюстрированная Г. Доре и наполненная картинами нагаек, кнутов, кровавых следов от пыток, лежащих «пачками» на карточных столах рабов, которых проигрывают и выигрывают их хозяева... О том, чем парижская пресса питала не только политические умы, но и поэтическое воображение, можно судить по стихам В. Гюго «Карта Европы»:

О русские! Народ, бредущий в тундре снежной,
В Санкт-Петербурге - раб, раб - в тундре безнадежной,
Сам полюс для него стал черною тюрьмой;
Россия и Сибирь, - о царь! тиран кровавый! -
Два края скорбные чудовищной державы:
Один - Насилие, Отчаянье - другой!

  Имея в виду подобные представления, Герцен сожалел о том, что некому подать голос в защиту русского народа. Тютчев не только стал таким голосом и подчеркнул использование усеченно-гипертрофированного образа «варварской» и «деспотичной» России в идеологических и политических целях, но и противопоставил манипулятивно-имиджевому подходу «длинную» и «объемную» методологию, полноту исторического знания и его соответствующую религиозно-философскую интерпретацию. Это противопоставление обретает ныне все более острую актуальность, поскольку изощренность и хитроумность современных политических технологий порою скрывают оставшиеся неизменными цели и смыслы, средства и приемы. Идеологическое мифотворчество, принимаемое за исторический анализ, было широко использовано в период холодной войны и активизировано в настоящее время. «Страна кнута» превращалась в «империю зла», а методы формирования «укороченных» и «однобоких» представлений, необходимого сокращения, группировки, высвечивания и подачи фактов оставались и остаются прежними, поскольку неизменны законы воображения, впечатляемости и восприимчивости человеческой природы. А потому уроки тютчевской проницательности и прозорливости трудно переоценить и в этом отношении.

  Необходимо отметить первенство поэта в определении нигилистической роли части интеллигенции, предвосхитившего логику и смысл выступлений на данную тему у авторов известных сборников «Вехи» и «Из глубины». В них речь идет о нигилистическом морализме и религии человекобожия («самовластия человеческого Я» в терминологии у Тютчева) у не обладавшей серьезным историческим опытом и знанием интеллигенции, отбросившей христианство и поставившей свой ограниченный разум на место Провидения, искавшей вслед за просветителями источники царящего в мире зла во внешнем неустройстве человеческого общества и соответственно утопически уповавшей на социальные революции и реформы учреждений. В статье «О путях и задачах русской интеллигенции» П.И. Новгородцев заключал: «Мы должны будем сказать, что основным проявлением интеллигентского сознания, приводящим его к крушению, является рационалистический утопизм, стремление устроить жизнь по разуму, оторвав ее от объективных начал истории, от органических основ общественного порядка, от животворящих святынь народного бытия. Если высшей основой и святыней жизни является религия, то есть связь человека с Богом, связь личного сознания с объективным и всеобщим законом добра, как с законом Божиим, то рационалистический утопизм есть отрицание этой связи, есть отпадение или отщепенство человеческого разума от разума Божественного. И в этом смысле кризис интеллигентского сознания есть не русское только, а всемирно-историческое явление. Поскольку разум человеческий, увлекаясь силою своего движения, приходит к самоуверенному сознанию, что он может перестроить жизнь по-своему и силой человеческой мысли привести ее к безусловному совершенству, он впадает в утопизм, в безрелигиозное отщепенство и самопревозношение (...) Когда, увлекаясь своим полетом, мысль человеческая отрывается от своих жизненных корней, когда она стремится сама из себя воссоздать всю действительность, заменив ее органические законы своими отвлеченными требованиями, тогда вместо того, чтобы быть силой содержательной и прогрессивной, она становится началом разрушительным и революционным».

  В этой цитате, отражающей основные выводы упомянутых сборников, на свой лад заключены и высказанные прежде тютчевские мысли о гордом самообожании человеческого разума, об антихристианском рационализме, об отупевшем от рассудочных силлогизмов уме, пытающемся вместить весь объем исторической жизни и всю полноту действительности в прокрустово рационалистическое ложе искусственных теорий, «прогрессивных» идей и взыскуемых надежд. Поэт вместе со славянофилами одним из первых подмечает всемирно-исторический кризис просветительского интеллигентского сознания, стремящегося уложить самобытную жизнь разных народов в общие унифицирующие схемы. Представителей такого сознания он называет «книжниками», «идеологами», «странным народцем», лишенным исторических корней и связей, религиозно-метафизических обоснований и целостного масштаба бытия в осмыслении происходящего, но становящимся на Западе и в России активной социально-политической силой и исходящим в реформаторских устремлениях из собственного «гуманистического» и «научного» понимания жизни.

  Тютчев прозорливо раскрывает парадоксальность нового социального феномена, «избранного народа Революции», миражно оторванного во всепоглощающем пристрастии к идеологической и политической ангажированности от фундаментальных проблем человеческого бытия и истории и одновременно обретающего огромную мощь внушающего влияния на умы и воображение людей. Он находит в рационалистическом подходе к жизни, в «книжном разуме», интеллигентской идеологии иррациональную отвлеченность от антропологических корней и исторических противоречий и метаморфоз и соответственно - неадекватность в постижении всей полноты, сложности и непредсказуемости действительности. Отсюда, по его убеждению, закономерный утопизм агрессивного рационализма, неизбежные расхождения между «либеральным мнением» и «реальностью фактов», между тем что планируется и тем что получается на самом деле.

  Поэт обнаруживает у «книжников» «отсутствие чувства реальности» и находит «действительное сродство между утопией и Революцией». Это сродство заключается в том, что радикал-реформаторы во «внешних» проектах и практических действиях по изменению общественно-политической и государственной действительности не учитывают «внутренних» сил испорченной и несовершенной человеческой природы, на свой лад формирующих и искажающих их рациональные теории. Несовпадение между «диалектикой чистого разума» и «эмбриогенией жизни», расхождение книжных революционных идей с их реальными последующими воплощениями остро переживались Герценом: «... мы были свидетелями, как все упования теоретических умов были осмеяны, как демоническое начало истории нахохоталось над их наукой, мыслью, теорией, как оно из республики сделало Наполеона, из революции 1830 года - биржевой оборот».

  К такому же выводу и почти в тех же словах пришёл и Тютчев, когда осознал «полное поражение, очевидное и бесповоротное, того, что казалось самим Разумом, Разумом по преимуществу, Мудростью, Наукой, человеческой предусмотрительностью».