Брянский край

Россия и Революция (перевод)

  Для уяснения сущности огромного потрясения, охватившего ныне Европу, вот что следовало бы себе сказать. Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия¹. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества.

  Факт такого противостояния всем сейчас бросается в глаза, однако отсутствие ума в нашем веке, отупевшем от рассудочных силлогизмов², таково, что нынешнее поколение, живя бок о бок со столь значительным фактом, весьма далеко от понимания его истинного характера и подлинных причин.

  До сих пор объяснения ему искали в области сугубо политических идей; пытались определить различия в принципах чисто человеческого порядка. Нет, конечно, распря, разделяющая Революцию и Россию, совершенно иначе связана с более глубокими причинами, которые можно обобщить в двух словах.

  Прежде всего Россия — христианская держава, а русский народ является христианским не только вследствие православия своих верований, но и благодаря чему-то еще более задушевному³. Он является таковым благодаря той способности к самоотречению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция же прежде всего — враг христианства⁴. Антихристианский дух есть душа Революции, ее сущностное, отличительное свойство. Ее последовательно обновляемые формы и лозунги, даже насилия и преступления — все это частности и случайные подробности. А оживляет ее именно антихристианское начало, дающее ей также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром. Кто этого не понимает, тот уже в течение шестидесяти лет⁵ присутствует на разыгрывающемся в мире спектакле в качестве слепого зрителя.

  Человеческое я, желающее зависеть лишь от самого себя, не признающее и не принимающее другого закона, кроме собственного волеизъявления, одним словом, человеческое я, заменяющее собой Бога, конечно же, не является чем-то новым среди людей; новым становится самовластие человеческого я, возведенное в политическое и общественное право и стремящееся с его помощью овладеть обществом.⁶ Это новшество и получило в 1789 году имя Французской революции.

  С того времени Революция во всех своих метаморфозах сохранила верность собственной природе и, видимо, никогда еще не ощущала себя столь сокровенно антихристианской, как в настоящую минуту, присвоив христианский лозунг: братство. Тем самым можно даже предположить, что она приближается к своему апогею. В самом деле, не подумает ли каждый, кто услышит наивно богохульственные разглагольствования, ставшие как бы официальным языком нашей эпохи, что новая Французская республика явилась миру, дабы исполнить евангельский закон?⁷ Ведь именно подобное призвание торжественно приписали себе созданные ею силы, правда с одной поправкой, которую Революция приберегла для себя, — дух смирения и самоотвержения, составляющий основу христианства, она стремится заменить духом гордости и превозношения, свободное добровольное милосердие — принудительной благотворительностью, а взамен проповедуемого и принимаемого во имя Бога братства пытается установить братство, навязанное страхом перед господином народом. За исключением отмеченных различий, ее господство на самом деле обещает стать Царством Христа.

  Это пренебрежительное доброжелательство, которое новые власти выказывали до сих пор по отношению к католической Церкви и ее служителям, никого не должно вводить в заблуждение. Оно является едва ли не важнейшим признаком действительного положения вещей и самым очевидным показателем достигнутого Революцией всемогущества. В самом деле, зачем Революции выказывать себя враждебной к духовенству и христианским священнослужителям, которые не только претерпевают, но принимают и усваивают ее⁸, превозносят все ее насилия для предотвращения исходящих от нее угроз и, не подозревая того, присоединяются ко всем ее неправдам? Если бы в таком поведении содержался лишь расчет, то и тогда он оказался бы отступничеством; но, если к расчету примешивается убеждение, отступничество усугубляется в гораздо значительной степени.

  Однако позволительно предвидеть, что не будет недостатка и в преследованиях. В тот же самый день, когда предел уступок будет исчерпан, а католическая Церковь сочтет своим долгом начать сопротивление, обнаружится, что она способна это сделать лишь путем возвращения к мученичеству. Можно положиться на Революцию: во всем она останется верна себе и последовательна до конца.

  Февральский взрыв⁹ оказал миру великую услугу тем, что сокрушил до основания все иллюзорные построения, маскировавшие подлинную действительность. Даже самые недальновидные люди должны теперь понимать, что история Европы в течение последних тридцати лет представляла собой лишь продолжительную мистификацию. И не озарилось ли внезапно безжалостным светом недавнее прошлое, уже столь отдалившееся от нас? Кто, например, сейчас не понимает всей смехотворности притязаний той мудрости нашего века, которая благодушно вбила себе в голову, что ей удалось укротить Революцию конституционными заклинаниями¹⁰, обуздать ее ужасную энергию законнической формулой? После всего случившегося кто мог бы еще сомневаться, что с проникновением революционного начала в общественную кровь все его подходы и соглашательские формулы являются только наркотическими средствами, которые в состоянии на время усыпить больного, но не в силах предотвратить дальнейшее развитие самой болезни?

  Вот почему, проглотив Реставрацию, лично ей ненавистную как последний обломок законного правления во Франции, Революция не сумела стерпеть и другой, ею же порожденной, власти, которую она признала в 1830 году¹¹ в качестве сообщника в борьбе с Европой, но которую сокрушила в тот день, когда вместо служения ей та возомнила себя ее господином.

  Да будет мне позволено высказать по этому поводу следующее соображение. Как могло случиться, что среди всех государей Европы, а также ее политических руководителей последнего времени нашелся лишь один, кто с самого начала обнаружил и отметил великую иллюзию 1830 года¹² и остается с тех пор единственным в Европе, единственным, быть может, в своем окружении, неизменно сопротивляющимся ее соблазну? Дело в том, что на этот раз, к счастью, на российском престоле находился Государь, воплотивший русскую мысль¹³, а в теперешнем состоянии мира лишь русская мысль достаточно удалена от революционной среды, чтобы здраво оценить происходящее в ней¹⁴.

  То, что Император предвидел с 1830 года, Революция не преминула осуществить пункт за пунктом. Все уступки и жертвы своими убеждениями, принесенные монархической Европой для июльских установлений в интересах мнимого status quo¹⁵, были захвачены и использованы Революцией для замышляемого ею переворота. И пока законные власти вступали в более или менее искусные дипломатические отношения с псевдозаконностью, а государственные люди и дипломаты всей Европы присутствовали в Париже как любопытные и доброжелательные зрители на парламентских состязаниях в красноречии, революционная партия, почти не таясь, безостановочно подрывала почву под их ногами.

  Можно сказать, что главная задача этой партии, в течение последних восемнадцати лет, заключалась в полнейшем революционизировании Германии¹⁶, и теперь можно судить, хорошо ли она выполнена.

  Германия, бесспорно, — та страна, о которой уже давно складываются самые странные представления. Ее считали страной порядка, потому что она была спокойна, и не хотели замечать жуткой анархии, которая в ней заполоняла и опустошала умы.

  Шестьдесят лет господства разрушительной философии¹⁷ совершенно сокрушили в ней все христианские верования и развили в отрицании всякой веры главнейшее революционное чувство — гордыню ума¹⁸ — столь успешно, что в наше время эта язва века, возможно, нигде не является так глубоко растравленной, как в Германии. По мере своего революционизирования Германия с неизбежной последовательностью ощущала в себе возрастание ненависти к России. В самом деле, тяготясь оказанными Россией благодеяниями, Германия не могла не питать к ней неистребимой неприязни. Сейчас этот приступ ненависти, кажется, достиг своей кульминации; он восторжествовал не только над рассудком, но даже над чувством самосохранения.

  Если бы столь прискорбная ненависть могла внушать нечто иное, кроме жалости, то Россия, безусловно, почитала бы себя достаточно отмщенной тем зрелищем, которое представила миру Германия после Февральской революции¹⁹. Это едва ли не беспримерный факт в истории, когда целый народ становится подражателем другого народа, в то время как тот предается самому разнузданному насилию.

  И пусть не говорят в оправдание этих столь очевидно искусственных движений, перевернувших весь политический строй Германии и подорвавших само существование общественного порядка, что они вдохновлялись искренним и всеобщим чувством германского единства²⁰. Допустим, что такие чувства и желания искренни и отвечают чаяниям подавляющего большинства. Но что это доказывает?.. К наиболее безумным заблуждениям нашего времени относится представление, будто страстное и пламенное желание большого числа людей в достижении какой-либо цели достаточно для ее осуществления²¹. Впрочем, следует согласиться, что в сегодняшнем обществе нет ни одного желания, ни одной потребности (какой бы искренней и законной она ни была), которую Революция, овладев ею, не исказила бы и не обратила в ложь. Именно так и случилось с вопросом германского единства: для каждого, кто не совсем утратил способность признавать очевидное, отныне должно быть ясно, что на избранном Германией пути разрешения этой проблемы ее ожидает в итоге не единство, а страшный распад, какая-нибудь окончательная и безысходная катастрофа.

  Конечно же, вскоре не замедлят увериться, что одно только единство и возможно для Германии (не для той, какой ее изображают газеты, а для действительной, созданной историей)²² — единственный шанс серьезного и практического единения этой страны был неразрывно связан с ныне разрушенной ею политической системой.

  Если в течение последних тридцати трех лет, возможно самых счастливых в ее истории, Германия создала иерархически организованный и бесперебойно работающий политический организм, то при каких условиях подобный результат мог быть достигнут и упрочен? Очевидно, при условии искреннего взаимопонимания между двумя ее крупными государствами, представителями тех двух принципов, которые вот уже более трех столетий соперничают друг с другом в Германии²³. Но возможна ли была бы долгая жизнь этого согласия, столь медленно созидавшегося и с таким трудом сохранявшегося, если бы Австрия и Пруссия после великих походов против Франции не примкнули тесно к России и не опирались на нее? Такая политическая комбинация, осуществившая в Германии единственно подходящую для нее систему объединения²⁴, предоставила ей тридцатитрехлетнюю передышку, которую она теперь принялась нарушать.

  Ни ненависть, ни ложь никогда не смогут опровергнуть этот факт. В припадке безумия Германии удалось разорвать союз, который, не навязывая ей никакой жертвы, обеспечивал и оберегал ее национальную независимость. Но тем самым она навсегда лишила себя всякой твердой и прочной основы.

  В подтверждение высказанной истины взгляните на отражение событий в ту страшную минуту, когда они развиваются почти так же быстро, как и человеческая мысль. Прошло едва два месяца с тех пор, как Революция в Германии взялась за работу, а уже необходимо отдать ей должное — дело разрушения в стране продвинулось гораздо дальше, чем при Наполеоне, после десятилетия его сокрушительных кампаний.

  Взгляните на Австрию, обесславленную, подавленную, разбитую сильнее, нежели в 1809 году²⁵. Взгляните на Пруссию, обреченную на самоубийство из-за ее рокового и вынужденного потворства польской партии²⁶. Взгляните на берега Рейна, где, вопреки песням и фразам, Прирейнская конфедерация стремится к возрождению²⁷. Повсюду анархия, нигде нет власти, и все это под влиянием Франции, где бурная социальная революция готова вылиться в политическую революцию, разъединяющую Германию.

  Отныне для всякого здравомыслящего человека вопрос германского единства является уже решенным. Нужно обладать свойственным немецким идеологам особым непониманием, чтобы всерьез задаваться вопросом, имеет ли сборище журналистов, адвокатов и профессоров, собравшихся во Франкфурте²⁸ и присвоивших себе миссию возобновления времен Карла Великого, какие-то весомые шансы на успех в предпринятом деле, может ли оно достаточно мощно и искусно вновь поднять на столь колеблющейся почве опрокинутую пирамиду, поставив ее острой вершиной вниз.

  Вопрос уже вовсе не в том, чтобы знать, будет ли Германия единой, а в том, удастся ли ей спасти хотя бы частицу своего национального существования после внутренних потрясений, способных усугубиться вероятной внешней войной.

  Партии, готовые раскалывать страну, начинают вырисовываться. Республика уже утвердилась во многих местах Германии²⁹, и можно предполагать, что она не отступит без боя, поскольку имеет для себя логику, а за собой — Францию. В глазах этой партии национальный вопрос лишен и смысла, и значения. В интересах своего дела она ни на мгновение не поколеблется принести в жертву независимость страны и уже сегодня или завтра способна увлечь всю Германию под знамя Франции, пусть даже и под красное. Она повсюду находит пособников, помощь и поддержку среди людей и установлений, как в анархических инстинктах толпы, так и в анархических учреждениях, ныне столь щедро рассеянных по всей Германии. Но ее лучшими и могущественнейшими помощниками являются именно те люди, которые вот-вот могут быть призваны к борьбе с ней: так они связаны с ней общностью принципов. Теперь весь вопрос заключается в том, чтобы суметь определить, разразится ли борьба прежде, чем мнимые консерваторы³⁰ успеют своими радениями и безумствами подорвать все элементы силы и сопротивления, еще оставшиеся в Германии. Одним словом, решатся ли они, атакуемые республиканской партией, увидеть в ней всамделишный авангард французского вторжения и найдут ли в себе достаточно энергии, чувствуя угрозу национальной независимости, для беспощадной борьбы с республикой не на жизнь, а на смерть; или же, во избежание такой борьбы, они предпочтут какую-нибудь видимость мирового соглашения, которое, в сущности, оказалось бы с их стороны лишь скрытой капитуляцией. В случае осуществления последнего предположения нельзя не признать, что вероятность крестового похода против России, крестового похода, который всегда был заветной мечтой Революции³¹, а теперь стал ее воинственным кличем, превратилась бы в почти твердую уверенность; тогда пробил бы час решающей схватки, а полем сражения оказалась бы Польша³². По крайней мере, такую вероятность любовно лелеют революционеры всех стран; однако они не уделяют необходимого внимания одному элементу вопроса, и это упущение способно значительно расстроить их расчеты.

  Революционная партия, особенно в Германии, кажется, убедила себя, что коль скоро она сама пренебрежительно относится к национальному элементу, то точно так же происходит и во всех странах, находящихся под ее влиянием, что везде и всегда вопрос принципа будет главенствовать перед национальным вопросом. Уже события в Ломбардии³³ должны были вызвать особые размышления у венских студентов-реформаторов³⁴, вообразивших, будто достаточно изгнать князя Меттерниха и провозгласить свободу печати, чтобы разрешить все чудовищные затруднения, отягощающие австрийскую монархию. Итальянцы же с неизменным упорством продолжают видеть в них лишь Tedeschi и Barbari,³⁵ словно они и не возрождались в очистительных водах мятежа. Но революционная Германия незамедлительно получит в этом отношении еще более суровый и знаменательный урок, поскольку он будет преподан из ближайшего окружения. В самом деле, никто не подумал, что, сокрушая или ослабляя все прежние власти, потрясая до самых оснований весь политический строй этой страны, в ней пробуждают опаснейшее осложнение, вопрос жизни или смерти для ее будущности — вопрос племенной³⁶. Как-то забыли, что в самом сердце мечтающей об объединении Германии, в Богемской области и окрестных славянских землях живет шесть или семь миллионов людей, для которых в течение веков, из поколения в поколение, германец ни на мгновение не переставал восприниматься чем-то несравненно худшим, нежели чужеземец, одним словом, всегда остается Немцем…Разумеется, здесь идет речь не о литературном патриотизме нескольких пражских ученых³⁷, сколь почтенным бы он ни был; эти люди, несомненно, уже сослужили великую службу своей стране и еще послужат ей; но жизнь Богемии состоит в другом³⁸. Подлинная жизнь народа никогда не проявляется в напечатанных для него книгах, за исключением, пожалуй, немецкого народа; она состоит в его инстинктах и верованиях, а книги (нельзя не признаться) способны скорее раздражать и ослаблять их, чем оживлять и поддерживать³⁹. Все, что еще сохраняется от истинно национального существования Богемии, заключено в ее гуситских верованиях⁴⁰, в постоянно живом протесте угнетенной славянской народности против захватов римской Церкви, а также против немецкого господства. Здесь-то и коренится связь, соединяющая ее со всем ее славным боевым прошлым, находится звено, которое свяжет однажды чеха из Богемии с его восточными собратьями. Нельзя переусердствовать в настойчивом внимании к этом предмету, поскольку именно в сочувственных воспоминаниях о Восточной Церкви, в возвращениях к старой вере (гуситство в свое время служило лишь несовершенным и искаженным ее выражением) и сказывается глубокое различие между Польшей и Богемией⁴¹: между Богемией, против собственной воли покоряющейся западному сообществу, и мятежно католической Польшей — фанатичной приспешницей Запада и всегдашней предательницей своих.

  Я знаю, что теперь истинный вопрос еще не поставлен в Богемии и что самый примитивный либерализм с примесью коммунизма в городах и, вероятно, какой-то доли жакерии в деревнях волнуется и дергается на поверхности страны⁴². Но все это опьянение вскоре пройдет, и, самим ходом вещей, сущность положения не замедлит проясниться. Тогда вопрос для Богемии встанет следующим образом: что сделает Богемия с окружающими ее народностями, моравами, словаками, словом, с семью или восемью миллионами человек одного с ней языка и племени, если Австрийской империи суждено развалиться после потери Ломбардии и сейчас уже полного освобождения Венгрии?⁴³ Будет ли она стремиться к независимости или согласится войти в нелепые рамки будущего Германского Единства, которое обречено быть Единством Хаоса? Маловероятно, что последний вариант может ее привлекать. В таком случае она неизбежно подвергнется всякого рода враждебным действиям и нападениям, для отпора которым ей, конечно, уже не придется опираться на Венгрию. Чтобы понять, к какому государству Богемия будет вынуждена примкнуть, несмотря на господствующие в ней сегодня идеи и на те учреждения, которые станут управлять ею завтра, остается лишь вспомнить слова, сказанные мне в 1841 году в Праге самым национально мыслящим патриотом этой страны. «Богемия, — говорил мне Ганка⁴⁴, — будет свободной и независимой, достигнет подлинной самостоятельности лишь тогда, когда Россия вновь завладеет Галицией». Вообще, следует особо отметить неизменное расположение, с каким к России, русскому имени, его славе и будущности всегда относились в Праге национально настроенные люди⁴⁵; и это в то время, когда наша верная союзница Германия скорее из безучастности, нежели по справедливости, сделалась подкладкой для польской эмиграции, чтобы возбуждать против нас общественное мнение всей Европы. Любой русский, посетивший Прагу в последние годы, сможет подтвердить, что единственный услышанный им там в наш адрес упрек относится к сдержанности и безразличию, с какими национальные устремления Богемии воспринимались у нас. Высокие и великодушные соображения внушали нам тогда такое поведение; теперь же, конечно, оно лишилось бы всякого смысла, ибо жертвы, принесенные нами тогда делу порядка, совершались бы ныне в пользу Революции.

  Но если правда, что Россия в нынешних обстоятельствах менее чем когда-либо имеет право обескураживать питаемые к ней симпатии, то будет справедливым признать, с другой стороны, существование исторического закона, провиденциально управлявшего до сих пор ее судьбами⁴⁶: именно самые заклятые враги России с наибольшим успехом способствовали развитию ее величия⁴⁷. Вследствие этого провиденциального закона у нее появился еще один недруг, который, несомненно, окажет большое влияние на ее будущие судьбы и значительно посодействует ускорению их исполнения. Недруг, о котором идет речь, — Венгрия, я разумею мадьярскую Венгрию. Из всех врагов России она, возможно, ненавидит ее особенно яростно. Мадьярский народ, самым странным образом соединивший революционный пыл с дикостью азиатской орды (о нем можно сказать столь же справедливо, как и о турках, что он лишь временно разбил свой лагерь в Европе), пребывает в окружении славянских племен, одинаково ему ненавистных⁴⁸. Личный враг этих племен, чьи судьбы им так долго ломались, он вновь, после веков брожений и смут, все еще видит себя заточенным среди них. Все его соседи (сербы, хорваты, словаки, трансильванцы, вплоть до карпатских малороссов) составляют звенья одной цепи, которую он считал навсегда разорванной. А теперь он чувствует над собою руку, которая сможет, когда и как пожелает, воссоединить эти звенья и стянуть цепь. Отсюда его инстинктивная ненависть к России. С другой стороны, нынешние партийные вожаки, поверив иностранным газетам, всерьез внушили себе, что мадьярскому народу предстоит исполнить великое призвание на православном Востоке, словом, противодействовать исполнению судеб России… До сих пор умеряющее влияние Австрии худо-бедно сдерживало все это брожение и безрассудство; но теперь, когда последняя связь порвана, а старый и бедный, впавший в детство отец взят под опеку⁴⁹, следует предвидеть, что полностью раскрепощенное мадьярство может свободно развиться до всех своих крайностей и самых безумных авантюр. Уже ставился вопрос об окончательном присоединении Трансильвании⁵⁰. Говорят о восстановлении прежних прав на Дунайские княжества и Сербию. Во всех этих странах удвоится пропаганда для возбуждения антирусских настроений и повсеместной смуты. Расчет делается на то, чтобы в один прекрасный день объявиться с оружием в руках, потребовать во имя ущемленных прав Запада возврата устьев Дуная и повелительно сказать России: «Ты не пойдешь дальше!». — Вот, бесспорно, некоторые статьи программы, вырабатываемой ныне в Пресбурге⁵¹. В прошлом году все это ограничивалось лишь газетными фразами, которые теперь в любой момент могут обернуться весьма серьезными и опасными попытками. Но всего неотвратимее кажется нам сейчас столкновение между Венгрией и двумя зависимыми от нее славянскими королевствами. В самом деле, Хорватия и Славония, предвидя, что ослабление законной власти в Вене неизбежно предает их на произвол мадьярству, видимо, получили от австрийского правительства обещание отдельного самоуправления с присоединением к ним Далмации и военной границы. Эта позиция, которую объединенные таким образом страны пытаются занять по отношению к Венгрии, незамедлительно приведет к обострению всех прежних разногласий и разжиганию там открытой гражданской войны. А поскольку авторитет австрийского правительства окажется, вероятно, слишком слабым для мало-мальски успешного посредничества между воюющими сторонами, то венгерские славяне, как слабейшие, возможно, потерпели бы неудачу в борьбе, если бы не одно обстоятельство, которое рано или поздно обязательно должно прийти к ним на помощь: предстоящий им противник является прежде всего врагом России. К тому же по всей этой военной границе, составленной на три четверти из православных сербов, нет ни одной хижины поселенцев (со слов даже самих австрийцев), где рядом с портретом императора Австрии не висел бы портрет другого Императора, упорно признаваемого этими верными племенами за единственно законного⁵². Впрочем (зачем скрывать от самих себя), маловероятно и то, что все эти разрушающие Запад толчки землетрясения⁵³ остановятся у порога восточных стран. И как могло бы случиться, чтобы в столь беспощадной войне, в готовящемся крестовом походе нечестивой Революции, уже охватившей три четверти Западной Европы, против России Христианский Восток, Восток Славяно-Православный, чье существование нераздельно связано с нашим собственным, не ввязался бы вслед за нами в разворачивающуюся борьбу. И, быть может, с него-то и начнется война, поскольку естественно предположить, что все терзающие его пропаганды (католическая, революционная и проч. и проч.), хотя и противоположные друг другу, но объединенные в общем чувстве ненависти к России⁵⁴, примутся за дело с еще большим, чем прежде, рвением. Можно быть уверенным, что для достижения своих целей они не отступят ни перед чем… Боже праведный! Какова была бы участь всех этих христианских, как и мы, народностей, если бы, став, как уже происходит, мишенью для всех отвратительных влияний, они оказались покинутыми в трудную минуту единственной властью, к которой они взывают в своих молитвах? — Одним словом, какое ужасное смятение охватило бы страны Востока в их схватке с Революцией, если бы законный Государь, Православный Император Востока, медлил еще дальше со своим появлением!

  Нет, это невозможно. Тысячелетние предчувствия совсем не обманывают. У России, верующей страны, достанет веры в решительную минуту. Она не устрашится величия своих судеб, не отступит перед своим призванием.

  И когда еще призвание России было более ясным и очевидным? Можно сказать, что Господь начертал его огненными стрелами на помраченных от бурь Небесах. Запад уходит со сцены, все рушится и гибнет во всеобщем мировом пожаре — Европа Карла Великого⁵⁵ и Европа трактатов 1815 года⁵⁶, римское папство и все западные королевства, Католицизм и Протестантизм, уже давно утраченная вера и доведенный до бессмыслия разум, невозможный отныне порядок и невозможная отныне свобода⁵⁷. А над всеми этими развалинами, ею же нагроможденными, цивилизация, убивающая себя собственными руками…

  И когда над столь громадным крушением мы видим еще более громадную Империю, всплывающую подобно Святому Ковчегу⁵⁸, кто дерзнет сомневаться в ее призвании, и нам ли, ее детям, проявлять неверие и малодушие?..

  12 апреля 1848

ЧИТАТЬ ОРИГИНАЛ ТЕКСТА

КОММЕНТАРИИ:

  Автограф неизвестен. Возможно, его не существовало вообще, поскольку «записка» была продиктована Тютчевым жене (см. ниже).
  Списки — Эрн. Ф. Тютчевой с заголовком «La Révolution et la Russie» — РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 13. Л. 1-40. В конце первого — подпись рукою Д. И. Сушковой «Théodore Tutchev», а в начале второго рукою К. Пфеффеля надписано: «1848. Mémoire de Tutchev» («1848. Записка Тютчева»). Писарская копия без подписи и заглавия — в архиве Н. К. Шильдера (РНБ. Ф. 859. К. 30. Ед. хр. 12. Л. 1-10). Писарский экземпляр — архив Вяземских (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1118. Л. 28–37). Перед первым абзацем отмечено рукою П. А. Вяземского: «Писано Тютчевым 1848, после февральской революции».
  Первая публикация — Mémoire présenté à l’Empereur Nicolas depuis la Révolution de février par un Russe, employé supérieur des affaires étrangères // P. de B‹ourgoing›. Politique et moyens d’action de la Russie, impartialement appréciés. P., 1849.
  На фр. яз. под заглавием «La Russie et la Révolution» (в плане трактата «Россия и Запад» на месте 8-й главы тот же заголовок) с указанием имени автора и впервые в рус. переводе напечатано в РА. 1873. № 5. С. 895–912; 912–931. Публикация легла в основу Изд. СПб., 1886. С. 442–460 и 529–545; Изд. 1900. С. 474–492 и 559–576; Изд. Маркса. С. 295–307 и 344–351. Стала источником репринтного издания фр. и рус. текстов — Тютчев Ф. И. Политические статьи. С. 32–50 и 118–134, а также для напечатания в рус. переводе — Тютчев Ф. Русская звезда. С. 272–284; Тютчев Ф. И. Россия и Запад: Книга пророчеств. С. 131–149; в другом переводе — ПСС в стихах и прозе. С. 399–409.
  Печатается по Изд. СПб., 1886. С. 529–545 (на фр. яз.). В печатаемый текст внесено изменение по первой публикации и спискам: «commencent déjà à se dessiner» вместо «commencent déjà à le dessiner» (25-й абз.).
  Среди наиболее заметных разночтений между публикациями в РА и в Изд. СПб., 1886 можно отметить в последнем тенденцию понижения прописных букв в существительных и прилагательных, обозначающих национальную или конфессиональную принадлежность.

  18/30 мая 1848 г. Эрн. Ф. Тютчева извещала своего брата К. Пфеффеля: «Дорогой друг, посылаю вам копию записки, которую мой муж продиктовал мне шесть недель тому назад ‹…› Прошу вас, сообщите эту статью Северину и скажите ему, что государь читал и весьма одобрил ее; он даже высказал пожелание, чтобы она была напечатана за границей. Однако, помимо того, что было бы очень трудно (если не сказать невозможно) рассчитывать на появление подобной статьи в “Allgemeine Zeitung”, момент для ее обнародования, повторяю, упущен. Надеюсь, что мой муж напишет другую статью, и тогда мы попросим вас содействовать ее переводу и публикации в Германии…» (ЛН-2. С. 225). Видимо, в ожидании «другой статьи» не терялась надежда и на напечатание «этой». Во всяком случае, Эрн. Ф. Тютчева прибегает к посредничеству П. А. Вяземского — передать «записку» мужа уже К. Пфеффелю через русского посланника в Мюнхене Д. П. Северина. Советуя последнему прочесть ее, П. А. Вяземский отмечает высокий градус переживания автором описываемых событий: «Ты легко вообразить себе можешь, как Тютчев теперь кипит и витийствует. Сначала, как пошла эта перепалка событий одно другого неожиданнее, я, право, был болен за него, что он изнеможет под тягостью впечатлений и потрясающих ударов. Но теперь он обдержался и новое возмущение ему нипочем» (РС. 1896. № 1. С. 91). При этом П. А. Вяземский «корректирует» мнение Эрн. Ф. Тютчевой об одобрительном отношении к «записке» Николая I: «Государь был, сказывают, очень ею недоволен. Жаль, что нельзя напечатать ее. А почему нельзя, право, не знаю. Мы уже чересчур осторожны и умеренны» (там же. С. 90). Можно предположить, что недовольство царя было вызвано призывами к активному заступничеству славян, входивших в государственный состав западных «союзников» России. Выбор между реальной поддержкой угнетенных единоверцев и соблюдением формальных законоуложений Священного союза, между национально-освободительными движениями и европейским равновесием монархических династий всегда представлял для Николая I нелегкую задачу. Думается, именно этот выбор объясняет недоумение П. А. Вяземского и поправку приведенной выше оценки Эрн. Ф. Тютчевой в ее очередном письме к брату 19 сентября / 1 октября 1848 г.: «Император готов разделить его точку зрения в теории, но отнюдь не на деле» (ЛН-2. С. 229).
  Обойдя стороной первоначало христианской державности в «записке», К. Пфеффель акцентировал в ответе этатизм и панславизм: «Вы знаете, сестра, что я не сторонник панславизма; вы вспомните, может быть, что в моих письмах к г-ну Кольбу я настаивал на необходимости превращения Австрии в славянскую державу с тем, чтобы оказать противодействие стремлению России к поглощению. Продолжаю верить, что в этом состоит естественная роль Австрии и что в этом — единственный смысл ее существования, если так можно выразиться» (ЛН-2. С. 228). Здесь К. Пфеффель отчасти разделяет популярную с весны 1848 г. идею австрославизма, противопоставленную как пангерманизму, так и панславизму и подразумевающую независимость и равноправие славян внутри обновленной, конституционной Австрии. Вместе с тем К. Пфеффель был согласен с Тютчевым в определении духовных причин революции и распространял копии записки среди заинтересованных лиц в Германии и Франции. Одна из них оказалась в руках бывшего французского посланника в Мюнхене Поля де Бургуэна, с которым Тютчев был знаком и который опубликовал ее с комплиментарными оценками и полемическими комментариями в Париже в мае 1849 г. в составе брошюры «Mémoire politique. Politique et moyens d’action de la Russie, impartialement appréciés» («Политическая записка. Политика и способы действия России, беспристрастно оцененные»). Как сообщал К. Пфеффель, публикатор издал «записку» Тютчева тиражом в 12 экз., переданных Луи Наполеону Бонапарту, видному политическому деятелю Франции Матье де Моле, члену Законодательного собрания и главе монархической оппозиции Адольфу Тьеру и другим высокопоставленным лицам. При этом имя автора «записки» не указывалось, оригинальный текст был сокращен и опубликован под придуманным названием «Mémoire présenté à l’Empereur Nicolas depuis la Révolution de février par un Russe, employé supérieur des affaires étrangères» («Записка, представленная императору Николаю после Февральской революции одним русским чиновником высшего ранга Министерства иностранных дел»).
  Характеризуя издательские мотивы и содержание комментариев, Р. Лэйн отмечает: «Свое решение напечатать “Записку” русского автора Бургуэн мотивировал необходимостью довести до сведения политических лидеров Французской республики этот документ, который “весьма точным образом определяет настроения Санкт-Петербургского кабинета” и является, по мнению Бургуэна, “своего рода манифестом (правда, чисто теоретическим)”, выражающим позиции России по отношению к революционным событиям в Западной Европе. Бургуэн утверждал, что это произведение “если и не санкционировано, то по крайней мере секретно разрешено русским правительством” (с. II), с “молчаливого согласия” которого и “было направлено в первых числах октября для немедленной публикации в одном из важнейших городов Германии” (с. IV). К моменту выхода брошюры Бургуэна “Записка” еще не была опубликована в Германии, тем не менее она уже приобрела там, по выражению того же Бургуэна, “полугласность”, поскольку широко распространялась среди германских политических деятелей в копиях (с. V). Это дало Бургуэну основание заявить: “При настоящем положении дел, вооруженный к тому же если и не формальным разрешением, то неофициальным согласием, я не вижу никаких препятствий к частичной публикации этого документа, которому самой судьбой предназначено появиться в немецких и французских газетах в полном виде” (с. V). Бургуэн не скрывал своего восхищения “бывшим коллегой по дипломатической службе”: он писал, что “Записка” — “труд одного из самых искусных и осведомленных чиновников той русской Канцелярии, где сформировалось ‹…› столько выдающихся дипломатов, столько политических редакторов, посвященных во все тонкости нашего языка”; далее он называет автора “Записки” “смелым и дерзким антагонистом” Февральской революции, а его “панславизм” “исполинскими бреднями”…» (ЛН-1. С. 234).
  Реакцией на публикацию «записки» Бургуэном стало выступление обозревателя RDM, который также ошибочно оценивал ее как почти официальный документ, ловко запущенный в дипломатические круги и с мистической стороны освещающий скрытую политику царя. Он увидел в ней «самый манифест московского панславизма и его формулу, если не точную и ясную, то по крайней мере узнаваемо очерченную» (RDM. 1849. Vol. 2. 14 juin. P. 1053). По его мнению, французские либералы не понимают той угрозы для Европы, которая исходит от поддержки русским императором «славянских братьев и единоверцев» на Западе. В конце июня 1849 г. обширные выдержки из статьи Тютчева «Denkschrift dem Kaiser von Russland nach der Februar-Revolution übergeben von einem höheren Beamten im Ministerium der auswärtigen Angelegenheiten» («Докладная записка русскому императору, переданная после Февральской революции высокопоставленным чиновником в Министерстве иностранных дел») печатаются в AZ (№ 175. 24 Juni). 15/27 июня 1849 г. К. Пфеффель писал Эрн. Ф. Тютчевой из Мюнхена, не предпочтет ли поэт «полную публикацию этим полусообщениям? В таком случае я попросил бы нашего друга г-на Герара (известного французского историка Б. Э. Герара. — Б. Т.) послать в редакцию “Revue des Deux Mondes” ту копию, которая находится у него, и потребовать ее публикации. Если Тютчеву угодно, можно будет приложить сопроводительное письмо, имеющее целью поправить неверные утверждения г-на Бургуэна, и в частности заглавие “Записки”, которое этот искусный дипломат вздумал ей дать. Будьте добры, не медлите с ответом по этому поводу, Герар прочитал “Записку” с восторгом; она действительно маленький шедевр ‹…› Ваш муж может составить себе общеевропейскую известность в качестве политического писателя, — это зависит только от него самого» (ЛН-2. С. 232). Поэт не откликнулся на такое предложение, а через три недели отзыв о его статье немецкого католического публициста К. Э. Йарке «Glossen zur Tagesgeschichte» («Комментарии к текущей истории») появился в журнале «Historisch-Politische Blätter für das katholische Deutschland» (1849. Bd 24. 15 July). Анализируя этот отзыв, Р. Лэйн заключает, что его автора «в первую очередь интересуют три вопроса: определение Тютчевым революции, его отношение к попыткам объединения Германии и антикатолическая направленность его выступления. Йарке полагает, что немцам надлежало бы стыдиться того, что антихристианскую сущность революции впервые охарактеризовал русский автор. Он возражает против тютчевской мысли, что Германия — страна “разрушительной философии”, указывая на то, что долгое время литература была единственным связующим звеном между разрозненными германскими народами. Йарке добавляет, что русскому автору следовало бы познакомиться и с той Германией, которая ненавидит “разрушительную философию”. В качестве подтверждения антикатолической направленности “Записки” Тютчева цитируется шестнадцать строк, в которых католическая церковь обвиняется в отступничестве от христианских заповедей. Свою защиту католицизма Йарке превращает в нападение на православие, обвиняя его в тех же грехах, в которых Тютчев обвинял католицизм» (ЛН-1. С. 235). Накануне Крымской войны ст. «Россия и Революция» появилась в нем. переводе и была представлена как секретный документ русской дипломатии, подвергавшийся резкой критике редактора Ф. Паалцова: «Russische Denkschrift nach dem Februar-Ereigniss von 1848» («Русская докладная записка о февральских событиях 1848»). — Paalzow F. Aktenstücke der Russischen Diplomatie. Erste Lieferung. B., 1854 (Паалцов Ф. Из деловых бумаг русской дипломатии. Б. 1854). В то же время, когда достоянием общественного внимания стали письма Ф. И. Тютчева к жене и ее брату К. Пфеффелю, немецкий журнал «Historisch-Politische Blätter für das katholische Deutschland» (1854. Bd 33) также интерпретирует их содержание как выражение официальной точки зрения русского правительства и вновь обращается к его ст. «Россия и Революция». «С целью ввести читателя в курс дела относительно этих писем, — отмечает Р. Лэйн, — дается резюме статьи “Россия и Революция”. Избрав тютчевскую формулу о двух противостоящих друг другу в Европе “действительных силах” — Революции и России — ключом к пониманию международной политики России во время Восточного кризиса, анонимный обозреватель “Blätter…” переходит к опровержению этой формулы как упрощенной, цитируя ее десять раз на десяти страницах. При этом формулируется немецкая “средняя позиция”. Отклоняя альтернативу ”Россия или Революция”, автор утверждает, что такое противопоставление было бы совершенно верным, если бы не была забыта третья, “средняя”, сторона — немецкая. И заключает: “Tres faciunt collegium (Трое — уже коллегия — лат.), слава Богу!”» (ЛН-1. С. 243–244).
  Все рецензенты и комментаторы, несмотря на различное восприятие, скорее акцентируют в статье Тютчева политические, нежели историософские вопросы. В стороне остается последовательное рассмотрение фундаментальной связи того или иного типа христианства (православия и католичества), обусловливающего коренные представления человека о себе и своих основополагающих ценностях, с принципиальными метаморфозами истории и неодинаковым пониманием государственных, общественных, идеологических устремлений и проблем.
  В России «записка» ходила в списках и широко обсуждалась в московских и петербургских салонах. 22 июля 1848 г. С. П. Шевырев сообщал М. П. Погодину: «У Чаадаева есть мемория, Тютчевым написанная и читанная Государем, который желал, чтобы она была отпечатана. В ней просто объявление войны немцам за славян. Чаадаев хотел бы сообщить тебе эту меморию. Достань. Это весьма важно» (Барсуков. 1895. Кн. 9. С. 273). М. П. Погодин отвечал: «Записки Тютчева я не видал до сих пор. Прошу тебя достать ее и прислать мне поверней» (там же). С. П. Шевырев в свою очередь извещал, что «мемория Тютчева теперь у Бодянского. Ее можно иметь от Сушкова. Пошли к нему записку» (там же. С. 274). П. Я. Чаадаев, знакомивший летом 1848 г. с «запиской» московское общество, уведомлял С. П. Шевырева: «Вчера, бывши в Сокольниках, искал вашего дома, возвращаясь от Дюклу в темноте, но не нашел. Я имел с собою для вас меморию Тютчева, которую теперь вам посылаю. Желал бы очень дать ее прочесть Погодину, но не знаю, как бы это устроить; она мне нужна в понедельник. Прочитав, увидите, что вещь очень любопытная. Жаль, что нет здесь Хомякова: послушал бы его об ней толков» (Чаадаев. С. 339).
  И уже в послании к автору «интересной записки о текущих событиях» П. Я. Чаадаев, соглашаясь с ее выводами, скрыто иронизирует по поводу недостаточной теоретической осознанности и практической внедренности выдвигаемой Тютчевым положительной идеи — России как истинно христианской державы и альтернативы Революции: «Но, признаюсь вам, меня повергает в изумление не то, что умы Европы под давлением неисчислимых потребностей и необузданных инстинктов не постигают этой столь простой вещи, а то, что вот мы, уверенные обладатели святой идеи, нам врученной, не можем в ней разобраться. А между тем ведь мы уже порядочно времени этой идеей владеем. Так почему же мы до сих пор не осознали нашего назначения в мире? Уж не заключается ли причина этого в том самом духе самоотречения, который вы справедливо отмечаете, как отличительную черту нашего национального характера? Я склоняюсь именно к этому мнению, и это и есть то, что, на мой взгляд, особенно важно по-настоящему осмыслить» (там же).

¹Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. — Знаменательно, что представление о России и Революции как о главных противоборствующих силах было свойственно и классикам марксизма, хотя у них оно получало противоположные оценки и истолкования. Так, Ф. Энгельс в марте 1853 г. подчеркивал: «…на европейском континенте существуют фактически только две силы: с одной стороны Россия и абсолютизм, с другой — революция и демократия» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. М., 1957. Т. 9. С. 15). По его убеждению, ни одна революция не только в Европе, но и во всем мире не может одержать окончательной победы, пока существует теперешнее Русское государство — по-настоящему ее единственный страшный враг. В отличие от Ф. Энгельса, Тютчев рассматривал революционные социально-политические явления не обособленно, а как проявления фундаментальной метафизической тенденции бытия, в которой человек, подобно Адаму, противопоставляется Творцу и ставит себя на его место. Революция для Тютчева есть не только зримое историческое событие, но и — прежде всего — Дух, Разум, Принцип, следствием которого оно (со всем многообразием своих социалистических, демократических, республиканских и т. п. идей) является. Корень Революции — удаление человека от Бога, ее главный результат — «цивилизация Запада», «современная мысль», бесплодно полагающая в своем непослушании Божественной воле и антропоцентрической гордыне гармонизировать общественные отношения в ограниченных рамках «антихристианского рационализма». П. Я. Чаадаев, прочитавший «записку» Тютчева еще в рукописи и распространявший ее в московском обществе, был солидарен с ее выводом. «Как вы очень правильно заметили, — писал он автору, — борьба, в самом деле, идет лишь между революцией и Россией: лучше невозможно охарактеризовать современный вопрос» (Чаадаев. С. 339). Комментируя тютчевские воззрения, И. С. Аксаков подчеркивает: «Этот взгляд на Революцию не как на случайный взрыв, объясняемый злоупотреблениями власти, а как на нравственный факт общественной совести, обличающий внутреннее настроение человеческого духа и оскудение веры в Западной Европе, еще полнее развит у Тютчева в другой его статье, в связи с истолкованием папства ‹…› Заслуга Тютчева в том, что он ранее других постиг Революцию, взглянул на нее не как на практический факт, а как на явление человеческого духа, разоблачил внутреннюю логику ее процесса, безошибочно предсказал ее дальнейшие превращения и последствия и мужественно провозгласил свое осуждение во всеуслышание всей Европы, не смущаясь опасением прослыть за человека нелиберальных и ретроградных мнений, поборника деспотизма и т. д.» (Биогр. С. 137–138). Позднее, в письме к жене от 1/13 апреля 1854 г. Тютчев уточняет свой взгляд на противостояние России и Революции: «Восточный вопрос в том виде, как он теперь пред нами предстал, является не более и не менее, как вопросом жизни или смерти для трех предметов, доказавших до сих пор миру свою живучесть, а именно: Православная церковь, Славянство и Россия — Россия, естественно включающая в свою собственную судьбу оба первые понятия. Враги этих трех понятий прекрасно это сознают, и отсюда проистекает их вражда к России. Но кто эти враги? Как они называются? Не Запад ли это? Быть может, но в особенности это — революция, воплотившаяся на Западе, в коем нет теперь ни одного элемента, не пропитанного революциею» (СН. 1915. Кн. 19. С. 201). В контексте этих устойчивых убеждений неправомочным выглядит мнение Л. П. Гроссмана, что Тютчев, подобно Наполеону, носил в себе революцию и чуял в ней нечто родное и близкое, неудержимо влекущее к себе: «…революция в своем метафизическом плане соответствовала какой-то коренной сущности его души и полным тоном отвечала на ее заветнейшие запросы» (Гроссман Л. Тютчев и сумерки династий // Гроссман Л. Мастера слова. М., 1928. С. 59). С точки зрения Гроссмана, ключ камергера тщательно скрывает от нас трехцветную кокарду Тютчева-республиканца, сочувственного провозвестника наступающей республиканской эры, который не переставал изучать психологию и дух революции во всех ее формах (от греческого восстания и декабристского бунта через польские мятежи и европейские волнения до террора в России и Парижской коммуны) и в конце концов сменил «ужас перед грозным смыслом безбожной революции» на «признание в ней жизненных начал обновления и творческих сил». Подобные суждения противоречат букве и духу тютчевской мысли.

²…отсутствие ума в нашем веке, отупевшем от рассудочных силлогизмов… — Тютчев отмечает отрицательное воздействие агрессивного рационализма, который он противопоставляет «уму», подлинной мудрости, позволяющей понимать и оценивать текущие события и явления не в позитивистской сокращенности, а в многомерной полноте исторических связей и судеб. Поэт неоднократно подчеркивал необходимость вменяемости человека по отношению к ограниченным возможностям своего ума в контексте сверхрационального постижения исторического бытия. «Мы увидим, — писал И. С. Аксаков, — как резко изобличает он в своих политических статьях это гордое самообожание разума, связывая с ним объяснение Европейской революционной эры, и как, наоборот, возвеличивает он значение духовно-нравственных стихий Русской народности ‹…› Его я само собою забывалось и утопало в богатстве внутреннего мира мысли; умалялось до исчезновения в виду Откровения Божия в истории, которое всегда могущественно приковывало к себе его умственные взоры» (Биогр. С. 45). Скептическое отношение Тютчева (как и других русских писателей, например Ф. М. Достоевского или Л. Н. Толстого) к рационально-логическому постижению мира и человека и к «научным» системам, конструируемым в отрыве от исторических традиций и религиозных корней, подчеркнуто в ст. В. Е. Ветловской «Проблема народности в публицистике Ф. И. Тютчева (В европейском контексте)» (РЛ. 1986. № 4. С. 149). Христианское Откровение стало в его мысли альтернативой подобным системам и особым знанием, преодолевающим их односторонность. Ср. суждение Н. В. Гоголя в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Односторонность в мыслях показывает только то, что человек еще на дороге к христианству, но не достигнул его, потому что христианство дает уже многосторонность уму. Словом, храни вас Бог от односторонности! Глядите разумно на всякую вещь и помните, что в ней могут быть две совершенно противоположные стороны, из которых одна до времени вам не открыта» (Гоголь. С. 62–63).

³Прежде всего Россия — христианская держава, а русский народ является христианским не только вследствие православия своих верований, но и благодаря чему-то еще более задушевному. — Для Тютчева православие является «духом», а славянская стихия — «телом» державы. Такое «избирательное сродство» и соподчинение в сочетании с особенностями исторического развития и создавало неподвластную прагматическому рассудку «задушевность» и «смиренную красоту» жертвенного самоотречения и сердечного бескорыстия, которые сам он различал в русском народе (см. стих. «Эти бедные селенья…» (1855), «Умом — Россию не понять…» (1866) и т. п.). В данном отношении взгляды Тютчева совпадали с мнениями других религиозных писателей и славянофильских мыслителей. Так, об органическом соединении христианских начал и славянской природы размышлял Н. В. Гоголь: «Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней. Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа, — доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово, что есть уже начала братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства, что еще нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними…» (Гоголь. С. 192). Сходным образом высказывался и Н. Я. Данилевский: «Самый характер русских, и вообще славян, чуждый насильственности, исполненный мягкости, покорности, почтительности, имеет наибольшую соответственность с христианским идеалом» (Данилевский. С. 480). И в политических стихотворениях поэта о славянском единстве почти всегда присутствует христианская тема как его основа. Еще в 1842 г. он призывает благословение «Небесного Царя» и уповает на «Божью Благодать» в деле возрождения «Славянской Семьи» и «приближенья Света», в котором польский поэт А. Мицкевич может сыграть роль «вестника Нового Завета». Знаменательно и суждение «постороннего» лица, И. Г. Гердера, писавшего о «теле» славян: «Они были милосердны, гостеприимны до расточительства, любили сельскую свободу, но были послушны и покорны, враги разбоя и грабежей» (Гердер. С. 470–471). О влиянии «духа» на такое «тело» писал Ю. Ф. Самарин: «В национальный быт славян христианство внесло сознание и свободу ‹…› славянская община, так сказать, растворилась, приняла в себя начало общения духовного и стала как бы светскою, историческою стороною церкви» (Самарин Ю. Ф. Соч. М., 1900. Т. 1. С. 63). Исключительную роль христианства в душевно-духовном строе русских людей признавал и П. Я. Чаадаев, когда писал П. А. Вяземскому в 1847 г.: «Мы искони были люди смирные и умы смиренные; так воспитала нас Церковь наша. Горе нам, если изменим ее мудрому учению! Ему обязаны мы всеми лучшими народными свойствами своими, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши» (Чаадаев. С. 314). В ст. «Россия и Запад» (написанной в годы Крымской войны и озаглавленной, как и трактат Тютчева) К. С. Аксаков определял «нравственный образ России» тем, что «христианское учение глубоко легло» в основание жизни русского народа. Ф. М. Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» рассматривал эти категории как свойства высшего развития личности: «Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли» (Достоевский. Т. 5. С. 79).

⁴Революция же прежде всего — враг христианства. — Этот антихристианский характер в классическом виде проявился во время Великой Французской революции в стремлении «дехристианизировать» и «натурализировать» сами рамки и основы общественной жизни. Так, при закрытии храмов вместо традиционных обрядов предлагался «культ Разума» (на праздновании этого культа в Соборе Парижской Богоматери Разум изображала актриса в голубом платье и с красной повязкой на голове). Основное содержание религии «Высшего Существа» заключалось в почитании «республиканских добродетелей». Решением Конвента в октябре 1793 г. вводился революционный календарь, согласно которому за начало летосчисления, или новой эры, принимался день провозглашения во Франции республики (22 сентября 1792 г.). Месяцы делились на декады по отличающей их погоде, растительности, плодам или сельскохозяйственным работам. Воскресные дни упразднялись, а вместо церковных праздников вводились революционные. Многие священники подвергались репрессиям, а регистрация браков, рождений и смертей была передана светским властям.

⁵…шестидесяти лет… — Т. е. со времени Великой Французской революции, об антихристианском «новшестве» которой и размышляет далее автор.

⁶…новым становится самовластие человеческого я, возведенное в политическое и общественное право и стремящееся с его помощью овладеть обществом. — Тютчев рассматривает «самовластие человеческого я» (как и Революцию — его непосредственное следствие) в самом широком и глубоком контексте как богоотступничество и утверждение возрожденческого принципа «человек есть мера всех вещей», превращавшегося в дальнейшей эволюции в принцип «я есть мера всех вещей» (со всей ограниченностью не только его идеологических притязаний и рационалистических теорий, но и тайных и прихотливых желаний).

⁷…наивно богохульственные разглагольствования, ставшие как бы официальным языком нашей эпохи, что новая Французская Республика явилась миру, дабы исполнить евангельский закон? — Имеется в виду глубинная трансформация и искажение евангельских идей и заповедей в «новом христианстве» социалистов-утопистов, в лозунгах свободы, равенства и «всеобщего братания», которые оживились среди левой радикальной части революционного процесса 1848 г. и которые подменяли свободное единение людей в Боге принудительным братством. Свобода, равенство, братство — или смерть: так позднее заостренно выражал эту подмену сходно с Тютчевым и Достоевский. «Само собою разумеется, — подчеркивал И. С. Аксаков, — что при таком неизбежном, роковом внутреннем противоречии, все усилия революции создать государство на прочном языческом основании оказались тщетными; так что для дрессировки “братий” и для закрепощения государству “граждан” (citoyens), революция вынуждена была прибегнуть к средству, неведомому в языческом мире — к террору, и во имя свободы, равенства и братства явила свету такую чудовищность деспотизма, с которою может только равняться поджог Парижа петролеем, учиненный Парижскою коммуною…» (Биогр. С. 181).

⁸…зачем Революции выказывать себя враждебной к духовенству и христианским священнослужителям, которые не только претерпевают, но принимают и усваивают ее… — Имеются в виду первоначальные уступки конституционным и либеральным реформам папы Пия IX. Еще под воздействием народных выступлений в Турине 22–25 октября 1847 г. в Папской области впервые в ее истории было сформировано правительство как орган исполнительной власти и учреждена Государственная консульта — прообраз будущего парламента. Введение конституции в Сицилийском королевстве 29 января 1848 г. и в Тоскане 17 февраля 1848 г. вынудило согласие Пия IX на переход Папской области к светским и конституционным методам правления, что было законодательно закреплено принятием специального регламента.

⁹Февральский взрыв… — Подразумевается начало революционных волнений во Франции, когда 22 февраля 1848 г. десятки тысяч парижан вышли на улицы и площади города для участия в запрещенной правительством демонстрации, вступили в ожесточенные стычки с полицией, стали возводить баррикады, а батальоны национальной гвардии уклонялись от борьбы с восставшими. 23 февраля перепуганный король Луи Филипп дал отставку правительству Ф. Г. Гизо. Вечером того же дня войска стреляли в безоружных демонстрантов, что спровоцировало массовые и решительные выступления рабочих, ремесленников, студентов под руководством вожаков социалистов и тайных республиканских обществ. В ночь на 24 февраля столица покрылась баррикадами, почти все ее стратегические пункты были заняты восставшими, а днем Луи Филипп отрекся от престола в пользу малолетнего внука, графа Парижского, и бежал в Англию. После захвата Тюильрийского дворца королевский трон был вытащен на площадь Бастилии и сожжен. 25 февраля Временное правительство провозгласило Францию республикой, приняло на себя обязательство обеспечить всех граждан работой, а еще через несколько дней издало декрет о введении всеобщего избирательного права. О подробностях «февральского взрыва» см.: Анненков П. В. Парижские письма. «Февраль и март в Париже 1848 года». С. 163–233.

¹⁰…мудрости нашего века, которая благодушно вбила себе в голову, что ей удалось укротить Революцию конституционными заклинаниями… — Подразумеваются сторонники конституционных монархий, надеявшиеся (или вынужденные) уступками новых учреждений умерить радикальные республиканские требования и предотвратить революционные «захваты». Так, когда в Берлине возникло сильное напряжение между бунтовавшими демонстрантами и правительственными войсками, прусский король Фридрих Вильгельм IV 18 марта 1848 г. издал указ с предложением ввести во всех землях Германского союза конституционное правление, что не «укротило» и не предотвратило кровопролитие. И австрийский император Фердинанд I вынужден был прибегнуть к «конституционным заклинаниям», предусматривающим создание двухпалатного парламента. Однако так называемая октроированная конституция была с негодованием отвергнута венскими революционерами из-за содержащихся в ней монархических элементов и императорского права накладывать вето на решения обеих палат.

¹¹…проглотив Реставрацию ‹…› Революция не сумела стерпеть и другой, ею же порожденной, власти, которую она признала в 1830 году… — Разгром армии Наполеона в битве при Ватерлоо привел к реставрации монархии Бурбонов во Франции, к возвращению на трон Людовика XVIII. Однако конституция, получившая название «Хартия 1814 г.» и устанавливавшая в стране конституционно-монархическое правление, ограничивала власть короля двухпалатным Законодательным корпусом, вокруг которого постепенно формировалось умеренное крыло либеральной оппозиции, конституционалисты-роялисты («доктринеры») во главе с профессором философии и адвокатом П. П. Ройе-Колларом и ее более радикальная часть во главе с Б. Констаном. Одновременно из среды интеллигенции, студенчества, служащих, отставных военных образовалось тайное общество карбонариев, которое ставило целью ниспровержение династии Бурбонов с помощью революционного переворота и учреждение республики, в состав руководителей которой входили многие видные политические деятели. Взошедший на трон после смерти Людовика XVIII Карл X ужесточил борьбу с подобными тенденциями, однако после Июльской революции вынужденно бежал в Англию. Власть сначала перешла к Временному правительству во главе с либеральными депутатами банкиром Ж. Лафитом и генералом М. Ж. Лафайетом, а затем к представителю Орлеанской династии, «королю-буржуа» Луи Филиппу, возглавившему «царство банкиров». Революция 1848 г. «поглотила», в свою очередь, либеральную конституционную монархию Луи Филиппа, правившего с 1830 г.

¹²…среди всех государей Европы ‹…› нашелся лишь один, кто с самого начала обнаружил и отметил великую иллюзию 1830 года… — Имеется в виду Николай I, осуждавший двойные стандарты и «фальшивое поведение» в ходе «позорной Июльской революции» 1830 г., а также ту поспешность, с которой были признаны ее результаты европейскими государствами (Николай Первый и его время. М., 2000. Т. 1. С. 113–114).

¹³…Государь, воплотивший русскую мысль… — Речь идет о Николае I, в идеологии и политике которого прослеживается отчетливая и последовательная устремленность к преодолению отрицательных последствий безоглядного западничества, активизации плодотворных начал собственной истории. «Во мне поднимается волна почтения к этому человеку, — невольно восхищался противоречивый А. де Кюстин. — Всю силу своей воли направляет он на потаенную борьбу с тем, что создано гением Петра Великого; он боготворит сего великого реформатора, но возвращает к естественному состоянию нацию, которая более столетия назад была сбита с истинного своего пути и призвана к рабскому подражательству ‹…› Чтобы народ смог произвести все то, на что способен, нужно не заставлять его копировать иностранцев, а развивать его национальный дух во всей его самобытности» (Кюстин. Т. 1. С. 362). Действительно, Николая I можно считать самым национальным из монархов, занимавших до него престол Петра I. Он верил в призвание Святой Руси и по мере сил и понимания пытался служить ей. Так, большое значение царь придавал укреплению православия и мерам против распространения сектантства и невнятного мистицизма, свойственного предшествующему правлению, а также развитию национальных традиций в государственном строительстве, культуре, искусстве, образовании и воспитании. Одним из проявлений «русской мысли» была для Тютчева и последовательная антиреволюционная позиция Николая I, сказавшего после восстания декабристов вел. кн. Михаилу Павловичу: «Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохраняется дыхание жизни, пока Божиею милостью я буду императором» (цит. по: Николай Первый и его время. Т. 1. С. 17). Вместе с тем Николай I не разделял идею Тютчева об объединении славян под эгидой России, находя в этом устремлении угрозу принципам всеевропейского монархического легитимизма и революционный потенциал, и призыв поэта в стих. «Пророчество» (1850) встать «как всеславянский царь» воспринял однозначно: «Подобные фразы не допускать» (см. об этом: ЛН-1. С. 252).

¹⁴…в теперешнем состоянии мира лишь русская мысль достаточно удалена от революционной среды, чтобы здраво оценить происходящее в ней. — Этот вывод перекликается с мнениями других русских писателей и мыслителей. «Россия по своему положению, географическому, политическому etc. есть судилище, приказ Европы ‹…› Беспристрастие и здравый смысл наших суждений касательно того, что делается не у нас, удивительны», — заключал А. С. Пушкин (Пушкин. С. 237). По убеждению П. Я. Чаадаева, не только географическое и политическое положение, но и духовная дистанция, отделяющая созерцательную монархическую Россию от деятельного революционного Запада («мы публика, а там актеры, нам и принадлежит судить пьесу»), позволяет ей незамутненным взором оценивать европейские волнения: «…я думаю, что большое преимущество — иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения» (Чаадаев. С. 157). На ином уровне противопоставление Тютчевым «русской мысли» и «революционной среды» соотносится с его противопоставлением русского ума и французской риторики в письме И. С. Гагарину от 7 июля 1836 г.: «Мне приятно воздать честь русскому уму, по самой сущности своей чуждающемуся риторики, которая составляет язву или скорее первородный грех французского ума» (Изд. 1984. С. 19).

¹⁵…уступки и жертвы ‹…› принесенные монархической Европой для июльских установлений в интересах мнимого status quo… — По свидетельству И. С. Аксакова, уже в момент принесения этих жертв Тютчев оценивал их как преддверие череды грядущих революций, «неминуемое наступление для Европы революционной эры» (Биогр. С. 65).

¹⁶…главная задача этой партии, в течение последних восемнадцати лет, заключалась в полнейшем революционизировании Германии… — Июльская революция 1830 г. во Франции дала мощный толчок последующему революционизированию Германии. Уже осенью 1830 г. в Берлине распространялись антиправительственные листовки и осуществлялись попытки строить баррикады, а в Гессен-Дармштадте дело дошло до вооруженных столкновений между крестьянами и кавалерийскими частями. В Ганновере и Саксонии под впечатлением французских событий государи должны были пойти на уступки и даровать конституцию, в Бадене либеральные депутаты добились принятия ландтагом законов о выкупе феодальных повинностей и смягчении цензуры. Весной 1832 г. в баварском Пфальце прошла 20-тысячная демонстрация, а радикальные студенты организовали во Франкфурте-на-Майне революционное выступление и пытались поднять восстание. Революционные цели ставило перед собой и тайное «Общество прав человека» в Гессене, возрождавшее лозунг Французской революции «Мир хижинам — война дворцам!» и разгромленное в 1834 г. Большую активность представители немецкой «революционной партии» проявляли в 1830-х гг. и в эмиграции (общество «Молодая Германия» в Швейцарии, «Союз отверженных» и «Союз справедливых» во Франции), непосредственно участвуя и в местных волнениях. Идеолог «Союза справедливых» писатель В. Вейтлинг оценивал уголовников и люмпенов как перспективных субъектов «революционного действия». С середины 1840-х гг. К. Маркс и Ф. Энгельс развертывают теоретическую, писательскую и организационную деятельность, выдвигая идеи классовой борьбы, насильственной смены общественно-экономических формаций, политического господства пролетариата, создав в 1847 г. Союз коммунистов, а в феврале 1848 г. — «Манифест Коммунистической партии». Восстание силезских ткачей в июне 1844 г., так называемая «картофельная война» в апреле 1847 г., когда были разгромлены многие лавки и даже выбиты стекла во дворце наследника престола, как и подобные упомянутым выше явления, составляли важные вехи восемнадцатилетнего революционизирования Германии.

¹⁷Шестьдесят лет господства разрушительной философии… — Имеется в виду закономерное развитие немецкой философии от классического идеализма к материализму и позитивизму, к господству разнообразных проявлений «самовластия человеческого я» в сфере мысли из-за отказа от религиозного обоснования бытия и всецелой опоры на автономный разум. Уже будучи председателем Комитета цензуры иностранной, Тютчев неизменно подчеркивал неприятие «школы рационалистов и материалистов», идей и книг О. Конта или Л. Фейербаха, Д. Ф. Штрауса или Ж. Э. Ренана, Л. Бюхнера или К. Фохта, вольно или невольно выступавших «против авторитета Библии», отвергавших «всякую возможность существования Бога и всякую надежду на бессмертие души», «низводящих Спасителя на степень человека». Тютчев подчеркивал, что «таких сочинений более всего оказывалось на немецком языке, ибо в Германии рационализм стал духом, господствующим почти во всех слоях общества» (цит. по: Бриксман М. Ф. И. Тютчев в Комитете ценсуры иностранной // ЛН. М., 1935. Т. 19–21. С. 569). Истоки подобных результатов поэт видел в отрыве от религии, в нарушении иерархической субординации между ними, когда, например, у Г. В. Ф. Гегеля или И. Канта рациональное знание и логический разум становились выше истины Откровения и учения Церкви. Тем самым открывались пути для отрицания христианства у младогегельянцев или Л. Фейербаха и выдвижения антропоцентрических утопий, сциентистских теорий, революционных идей и т. п. Тютчев по-своему воспроизводит славянофильскую логику, согласно которой «католичество порождает протестантизм, протестантизм порождает идеалистическую философию и Гегеля, а гегелианство переходит в материализм» (Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 184).

¹⁸…главнейшее революционное чувство — гордыню ума… — Здесь выразительно проявляется еще раз толкование революции не только в социально-политическом, но и в духовном, историософском, антропологическом, психологическом плане. Сходно с Тютчевым мыслит и Н. В. Гоголь: «Есть другой вид гордости, еще сильнейший первого, — гордость ума. Никогда еще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом веке ‹…› Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не из-за личных ненавистей — нет, не чувственные страсти, но страсти ума начались: уже враждуют лично из несходства мнений, из-за противуречий в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга не видевшие, никаких личных сношений еще не имевшие — и уже друг друга ненавидящие» (Гоголь. С. 189). С такой гордостью ума Тютчев и связывает «возрастание ненависти к России», о которой он далее рассуждает и которая наглядно проявится через два месяца в речах депутатов Франкфуртского национального собрания. Так, умеренный демократ К. Фогт предсказывал войну против «восточного варварства», а радикальный демократ А. Руге утверждал, что объединению мирных народов должна предшествовать «последняя война» против России, о которой вел речь и К. Маркс в «Новой Рейнской газете».

¹⁹…зрелищем, которое представила миру Германия после февральской революции. — После начала революции во Франции вести о ней быстро достигли Германии. Обстановка накалялась в Гессен-Дармштадте, Вюртемберге, Баварии и других государствах Германии. В Вене в ночь с 13 на 14 марта вспыхнуло восстание, Богемия требовала автономии, охваченная волнениями Венгрия грозила отделением, итальянские провинции объявили себя независимыми от Австрийской империи, а Пьемонт начал войну против нее. Волны мартовской революции захватили и Пруссию. 3 марта в Кёльне состоялось массовое выступление рабочих, подготовленное местной организацией Союза коммунистов, а берлинский бунт привел 17–19 марта к уличным боям и баррикадным сражениям, в результате которых прусскому королю Фридриху Вильгельму IV пришлось выполнить целый ряд требований участников восстания и стоявших за ними либеральных кругов.

²⁰…они вдохновлялись искренним и всеобщим чувством германского единства. — Требование национального воссоединения уже давно выдвигалось оппозицией, а к началу 1848 г. опять обострилось и приняло новые формы. На встрече в Гейдельберге либеральные политики из юго-западных германских земель приняли решение о создании революционного органа для проведения выборов в общегерманское Национальное собрание. Таким органом стал предпарламент, заседавший во Франкфурте-на-Майне, в соборе св. Павла. Подготовленные им выборы в Национальное собрание проходили с середины апреля до середины мая 1848 г.

²¹К наиболее безумным заблуждениям нашего времени относится представление, будто страстное и пламенное желание большого числа людей в достижении какой-либо цели достаточно для ее осуществления. — В критическом отношении к массовому сознанию, к республиканско-демократическим ценностям, установлениям и процедурам позиция Тютчева органично совпадает с мнениями других русских писателей и мыслителей, не соблазнявшихся прогрессивными чаяниями. Так, А. С. Пушкин писал об «отвратительном цинизме» демократии, когда создается иллюзия исполнения истинных требований народа его поверенными, а реальная власть оказывается на самом деле в руках «малого числа», К. Н. Леонтьев — о либерально-эгалитарной демагогии, приводящей к нигилистическому упрощению бытия и образованию «исполинской толчеи» однообразно-усредненных индивидов. Подобные высказывания характерны для Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, В. В. Розанова, К. П. Победоносцева и многих других.

²²…для Германии (не для той, какой ее изображают газеты, а для действительной, созданной историей)… — Тютчев полагал, что для Германии более, чем для какой-либо другой страны, характерно идеологическое насилие печатного слова над органической самобытностью исторической жизни.

²³…представителями тех двух принципов, которые вот уже более трех столетий соперничают друг с другом в Германии. — Речь идет о соперничестве династических «принципов» австрийских Габсбургов и прусских Гогенцоллернов, которое после Вестфальского мира 1648 г. доходило до военных действий друг против друга двух главных государств «Священной Римской империи германской нации».

²⁴Такая политическая комбинация, осуществившая в Германии единственно подходящую для нее систему объединения… — Имеется в виду «венская система» Священного союза, в которой Россия как примиряла соперничающие «принципы» в Германии, так и служила ей защитой от территориальных притязаний Франции. Тем большее разочарование Тютчев испытывал от того, что Австрия и Пруссия втягивались накануне Крымской войны в антирусскую коалицию. В одном из писем он сокрушался: «Россия опять одна против всей враждебной Европы, потому что мнимый нейтралитет Австрии и Пруссии есть только переходная ступень к открытой вражде. Иначе и не могло быть, только глупцы и изменники этого не предвидели. Обе немецкие державы, помимо расовой антипатии, в течение сорока лет слишком многим были обязаны России, чтобы не ждать с нетерпением первого благоприятного момента, чтобы ей отомстить. Вот уже сорок лет, что Россия заставляет их жить в мире между собой и не подвергать своими раздорами Германию внутренней революции и чужеземному нашествию. Вот что они, главным образом, имеют против нас. Я хорошо знаю, что при теперешнем настроении умов в Германии там себя обманывают достаточно для того, чтобы убедить себя в том, что разрывая, как они собираются это сделать, союз 1813 года, обе германские державы выказывают храбрость и патриотизм. Это еще одна лишняя ложь в числе многих других. Это отпадение, которым они думают упрочить независимость Германии, есть только начало подчинения революционному влиянию Франции. Им внушает это подлость, с разными затаенными мыслями внутренней и взаимной измены. Надо закрывать глаза на очевидность и забыть все прошлое, чтоб не понимать, что вне тесного союза с Россией единение Германии не имеет основы и столь ненавистное русское влияние, если прекратится, тотчас будет заменено чем-нибудь вроде Рейнской конфедерации, приноровленной к требованиям времени, то есть: Бонапартистской и Красной одновременно. Но надо надеяться, что на этот раз попытка не будет напрасной, потому что она будет окончательной и непоправимой» (СН. 1915. Кн. 19. С. 195).

²⁵Взгляните на Австрию, обесславленную, подавленную, разбитую сильнее, нежели в 1809 году. — Речь идет о поражении от Наполеона при Ваграме и вынужденном заключении так называемого Шенбруннского мира, в результате которого Зальцбург отошел к Баварии, а Истрия и Триест объединились с Далмацией и присоединились к Франции под названием Иллирийской провинции. Австрия обязывалась еще и поддерживать континентальную блокаду, сократить армию и уплатить Франции контрибуцию. Революционные же события марта 1848 г. показывали, что единство многонациональной «лоскутной империи» Габсбургов начинает трещать по швам. Всесильный К. В. Меттерних скоропалительно подал в отставку и бежал из Вены в Англию. Император Фердинанд I был вынужден отменить цензуру, разрешить бюргерам и студентам вооружаться. Падение монархии во Франции воодушевило революционные силы и в итальянских государствах, активизировавших действия против Австрийской монархии. Еще 5 марта 1848 г. по инициативе Д. Мадзини была основана Итальянская национальная ассоциация для борьбы за «единую, свободную, независимую нацию». В 20-х числах марта произошли восстания в австрийских владениях Ломбардии и Венецианской области, после чего деморализованные австрийские войска спешно отступили. «Разбитость» Австрии усугублялась еще и тем, что в Праге требовали объединения земель Чешской короны (Чехии, Моравии и Силезии) и создания чешского независимого сейма с полноценными политическими правами. К тому же восставший Будапешт 15 марта 1848 г. стал настаивать на создании независимого венгерского правительства, с чем испуганная центральная власть через день согласилась.

²⁶Взгляните на Пруссию, обреченную на самоубийство из-за ее рокового и вынужденного потворства польской партии. — Под давлением оппозиционных движений (в конце марта — начале апреля 1848 г. предпарламент прямо выскажется за восстановление Польши) прусский король Фридрих Вильгельм IV 20 марта 1848 г. даровал амнистию полякам, сидевшим в берлинской тюрьме Моабит после неудачной попытки поднять восстание в 1846 г. в Познани во главе с Л. Мерославским и К. Либельтом. Когда на следующий день король проезжал по Берлину, приветствовавшие его поляки прикрепили к шляпам польские и немецкие кокарды «в знак братского соединения с немцами». На стихийном митинге Л. Мерославский провозгласил лозунг союза свободной Пруссии с возрожденной Польшей против России. В Берлине был создан революционный комитет и польский студенческий легион для воссоздания Польского государства как заслона для свободной Германии. Великая Польша (Познанщина) стала центром польского национального движения в Прусском государстве, где на митинге 22 марта 1848 г. в речах польских, немецких и еврейских ораторов звучали призывы к совместной борьбе против России. Поляки Познанщины укреплялись в уверенности, что «вся Германия ‹…› вместе с нами и с наслаждением двинется на москалей». Познанские газеты публиковали мнения польских деятелей, видевших радужные перспективы польско-немецкого сотрудничества. «Если Германия, а прежде всего Пруссия, искренне поможет нам получить свободу и независимость ‹…› пусть она будет уверена, что нас свяжут новые, более прочные, чем когда-либо, узы, ибо это узы сближения в быту, просвещения и свободы, имеющие целью взаимопомощь против варварства, темноты и рабства» (цит. по: Европейские революции 1848 года. «Принцип национальности» в политике и идеологии. М., 2001. С. 192). Вместе с тем среди населения Познани росли антипрусские настроения: прусские орлы заменялись польскими, отставлялась немецкая администрация (чиновникам приходилось бежать), происходили стычки с прусскими войсками и жандармерией, превратившиеся позднее в вооруженную борьбу против них. Уже в мае 1848 г. в Великом княжестве Познанском началось восстание против Пруссии, которое было подавлено, а на смену эйфории польско-немецкой дружбы пришло новое обострение национальных противоречий.

²⁷…Прирейнская конфедерация стремится к возрождению. — Подразумевается стремление Франции не только сохранить территориальный статус, но и расширить свои пределы за счет левого берега Рейна. В связи с растущим национализмом в 1840-х гг. оживает культ Наполеона I. Именно в эти годы один из ведущих либеральных политиков и государственных деятелей А. Тьер как бы пропагандирует внешнюю политику Бонапарта и риторически оправдывает его завоевания германских земель.

²⁸…сборище журналистов, адвокатов и профессоров, собравшихся во Франкфурте… — Речь идет о заседании во Франкфурте-на-Майне так называемого предварительного парламента (предпарламента), созванного для подготовки выборов в единое для всей Германии Национальное собрание на основе всеобщего избирательного права, без всяких ограничений каким-либо имущественным или конфессиональным цензом. Большинство делегатов заседания (с 31 марта по 3 апреля 1848 г.) представляли различные круги либеральной интеллигенции.

²⁹Республика уже утвердилась во многих местах Германии… — «Республиканская партия», отличавшаяся более радикальными устремлениями по сравнению с умеренно-либеральными бюргерскими кругами, наиболее активно действовала в юго-западной части Германии. Ее приверженцы открыто требовали немедленного уничтожения монархической власти в разных немецких государствах, а также создания на федеральных началах вместо прежнего Германского союза Всегерманской республики по образцу Северной Америки или Швейцарии. Тютчев был принципиальным оппонентом республиканской формы правления. Имеется лишь одно его высказывание, корректирующее эту однозначность и содержащееся в письме Е. Э. Трубецкой от 15/27 июля 1872 г.: «Нельзя скрывать от себя, что при современном состоянии умов в Европе то из европейских правительств, которое решительно взяло бы на себя почин в деле великого преобразования, открыв республиканскую эру в европейском мире, сделало бы значительный шаг вперед по сравнению со своими соседями — друзьями и недругами. Ибо чувство преданности династии, без которого нет монархии, повсюду слабеет, и если порою происходят обратные проявления, то это лишь всплеск в общем великом течении» (цит. по: Пигарев К. Ф. И. Тютчев о французских политических событиях 1870–1873 гг. // ЛН. 1937. Т. 31–32. С. 765). Л. Н. Гроссман делает из этого высказывания вывод о смене тютчевских убеждений. Однако оно относится прежде всего к Третьей республике во Франции и к тенденциям в западном мире, способным уравновесить усиление милитаристской Германии, грядущие результаты которого он пророчески предсказывал. Тютчев подчеркивает, что падение Франции стало бы «огромным бедствием со всех точек зрения, особливо же с точки зрения нашей собственной будущности. Ибо насколько соперничество сил, образующих Западную Европу, является главнейшим условием этой будущности, настолько окончательное преобладание одной из них над другой было бы страшным камнем преткновения на открывшемся перед нами пути, пуще же всего на свете — осуществление, ставшее неминуемым, единства Германии, этого легендарного Фридриха Барбароссы, которого мы увидим живьем выходящим из его пещеры. Зрелище величественное и прекрасное, я должен с этим согласиться, но я был бы в отчаянии оказаться его зрителем…» (там же. С. 756).

³⁰…мнимые консерваторы… — Имеется в виду конституционно-монархическое большинство франкфуртского предпарламента, находившееся в расколе с «республиканской партией», отвергавшее ее радикализм и программу Г. Струве. Их лидером стал Г. Гагерн, в марте 1848 г. возглавивший либеральное правительство Гессенского герцогства и выступавший за плавные реформы в рамках существующего законодательства и тактических соглашений с монархической властью.

³¹…вероятность крестового похода против России ‹…› который всегда был заветной мечтой Революции… — Этот поход состоялся в период Крымской войны, когда кричащие противоречия между «реакционными» и «прогрессивными» партиями и несовместимые интересы разных стран оказались примиренными. В ноябре 1853 г. Тютчев писал, отмечая несбыточность надежд на «сердечность» союзников и неукоснительное, но одностороннее исполнение правительством Николая I принятых на себя обязательств: «В сущности, для России опять начинается 1812 год; может быть, общее нападение на нее не менее страшно, чем в первый раз ‹…› И нашу слабость в этом положении составляет непостижимое самодовольство официальной России, до такой степени утратившей смысл и чувство своей исторической традиции, что она не только не видела в Западе своего естественного и необходимого противника, но старалась только служить ему подкладкой» (СН. 1914. Кн. 18. С. 61).

³²…полем сражения оказалась бы Польша. — Разделенная в конце XVIII в. между Австрией, Пруссией и Россией Речь Посполитая в первой половине XIX в. оставалась одним из главных источников «революционного действия». Борьба поляков за восстановление независимого государства неоднократно выливалась в вооруженные восстания, а Февральская революция во Франции и мартовские революции в Пруссии и Австрии усилили их активность во всех польских землях и в эмиграции. В европейских волнениях 1848–1849 гг. польские эмигранты находились в первых рядах на баррикадах и на полях сражений от Парижа до Ломбардии и от Бадена до Венгрии. Неслучайно К. Маркс и Ф. Энгельс поддерживали боевой настрой поляков и считали Польшу незаменимой революционной силой. Предполагалось, что либерализация политики в Пруссии и Австрии будет способствовать выступлению революционизированной Пруссии против третьего участника разделов Польши — России.

³³…события в Ломбардии… — Сразу же после бегства К. В. Меттерниха из Вены в Ломбардии вспыхнуло восстание. Несмотря на императорский указ о реформах и политических свободах, ломбардские радикалы 18 марта 1848 г. возглавили в Милане вооруженную баррикадную борьбу против правительственных войск. Пять дней повстанцы (знать и буржуа, студенты и профессора, рабочие и ремесленники) сражались с отборными частями австрийской армии Ломбардско-Венецианского королевства под командованием фельдмаршала И. Радецкого, 22 марта отступившими и покинувшими город. Вместо австрийской администрации образовалось временное либеральное правительство во главе с Г. Казати. События в Ломбардии послужили мощным толчком для дальнейшего развития национально-освободительного движения в Италии. Более того, в Милане стали вынашиваться планы объединения под эгидой Ломбардии двух бывших австрийских провинций.

³⁴…венских студентов-реформаторов… — Студенты австрийской столицы принимали активное участие в революционных событиях — вооружались, пытались овладеть арсеналом и даже проникнуть в охранявшийся войсками императорский замок, организовывали «академические легионы», защищали закрытый правительством Венский университет, выступали на митингах с лозунгами: «Долой Меттерниха!», «Да здравствует народное правительство!», «Свободу!».

³⁵Итальянцы же с неизменным упорством продолжают видеть в них лишь Tedeschi и Barbari… — Ср. аналогичное суждение Тютчева в его письме к К. Пфеффелю от 12 ноября 1850 г.: «В Италии — вечная война итальянца против варвара, осложненная войной не на жизнь, а на смерть, которую римский католицизм, влачащий за собой обузу светской власти папы, принужден вести с революцией, вооружившейся против него всеми требованиями и всеми иллюзиями национального чувства» (Изд. 1984. С. 147).

³⁶…пробуждают опаснейшее осложнение, вопрос жизни или смерти для ее будущности — вопрос племенной. — Европейские революции обострили проблемы объединения Германии. Для «лоскутной» Австрийской империи, включавшей итальянцев, венгров, поляков, чехов, хорватов, словаков, словенцев, украинцев, румын и др., вопрос национальной автономии и независимости являлся миной замедленного действия, которая уже взрывалась в так называемой «галицийской резне» 1846 г., когда польская шляхта испытала на себе стихийную ярость крестьян-русинов. В 1848 г. «племенной вопрос» постоянно давал о себе знать. Польские помещики продолжали ощущать угрозу со стороны украинского крестьянства, в Венгрии революционные либералы отказывались признавать сербов (тяготевших к балканскому Сербскому государству) как нацию и тем самым способствовали усилению их вражды и объединению с хорватами, Богемская хартия Фердинанда I была вынуждена сделать значительные уступки национальному движению чехов, в идее чехов о возрождении средневекового Королевства св. Вацлава немцы видели опасность уже для собственных национальных интересов и т. д. Через два месяца «мина» в очередной раз сработает, когда будет разогнан Славянский съезд в Праге и подавлено Пражское восстание.

³⁷…литературном патриотизме нескольких пражских ученых… — Имеются в виду В. Ганка, И. Добровский, Я. Коллар, П. Шафарик, Л. Штур, Ф. Челаковский и другие чешские и словацкие филологи, писатели, историки, служившие делу славянского этнокультурного возрождения и солидарности. К середине XIX в. Прага стала своеобразным научным центром славистики, охотно посещавшимся русскими учеными (М. П. Погодин, И. И. Срезневский, О. М. Бодянский и др.). В своих «Путевых записках» 1842–1843 гг. П. В. Анненков отмечал: «Богемия составляет теперь оппозицию Австрии ‹…› Старания ее ученых и писателей, каковы Ганка, Шафарик и др., о сохранении народного языка есть оружие этой оппозиции. Общими усилиями дошли они до того, что в отечестве своем успели зародить ту особенную гордость национального происхождения, которая известна у них под именем чехизма ‹…› Они знают, что на востоке есть большое славянское государство, и уверены поэтому, что из славян может быть составлено хорошее государство. Отвращение к немцам и приверженность к России развиты в ученом и высшем сословии Богемии весьма сильно» (Анненков П. В. Парижские письма. С. 275).

³⁸…но жизнь Богемии состоит в другом. — Подразумевается более глубинный духовный уровень бытия, заключенный в «гуситских верованиях».

³⁹…книги ‹…› способны скорее раздражать и ослаблять их, чем оживлять и поддерживать. — Здесь Тютчев, подобно А. С. Пушкину (отмечавшему огромные возможности «типографического снаряда» опустошать духовное бытие и развращать традиционные обычаи и нравы), подразумевал «публику», «книжников», «интеллигентов», «идеологов», накладывающих на органическую самобытную жизнь разных народов искусственные унифицирующие теории.

⁴⁰…гуситских верованиях… — Имеется в виду чешская Реформация, идеологом которой выступил священник, ректор Пражского университета Ян Гус (1371–1415). Он считал главным источником христианского вероучения Священное Писание, хотя и не отрицал Священного Предания, не признавал папу главой Вселенской Церкви, порицал торговлю индульгенциями, требовал возвращения к принципам раннего христианства, уравнения в правах мирян с духовенством. Был отлучен от Церкви как еретик и сожжен на костре. Последователи учения Яна Гуса, участники народного гуситского движения, выступали против немецкого засилья и католицизма, расшатывая его авторитет и оказывая вооруженное сопротивление всяким карательным мерам. В «гуситских верованиях» Тютчева привлекает устремленность к чистоте христианства, протестантскими же уклонениями в них он пренебрегает. Об осмыслении поэтом гуситства свидетельствует его стих. «Чехам от московских славян» (1869):

‹…›
Примите Чашу! Всем звездой
В ночи судеб она светила
И вашу немощь возносила
Над человеческой средой.
О, вспомните, каким она
Была вам знаменьем любимым,
И что в костре неугасимом
Она для вас обретена ‹…›

  Сходным образом воспринимал гуситство и Н. Я. Данилевский: «У других славянских народов мы видим гуситское религиозное движение — самую чистую, идеальную из религиозных реформ, в которой проявлялся не мятежный, преобразовательный дух реформы Лютера, Кальвина, а характер реставрационный, восстановительный, стремившийся к возвращению к духовной истине, некогда переданной св. Кириллом и Мефодием» (Данилевский. С. 480–481). А. С. Хомяков называл главу гуситского религиозного движения «великим мужем» и «бессмертным Гусом», который вместил в себя всю «современную ученость» и смело вступил «в состязание со всеми богословскими снарядами Рима, не боясь никаких поражений…» (Хомяков 1994. С. 33).

⁴¹…в возвращениях к старой вере ‹…› сказывается глубокое различие между Польшей и Богемией… — В данном случае отправное, фундаментальное и решающее значение Тютчев придает размежеванию между подлинным и искаженным христианством, что позднее он подчеркнет в письме к Е. Э. Трубецкой от 6 декабря 1871 г.: «Работа, которая им (вождям Чешской национальной партии. — Б. Т.) предлежит, для восстановления органической связи Богемии с миром Славянским во всей его полноте, с Восточною Европою, одним словом, — такая работа не может быть низведена до размеров исключительно политического движения. У нее корни идут поглубже. Чехия истинно национальная — прежде всего Гуситка, а гуситство не что иное, как возвратное стремление, — весьма сознательное, весьма решительное, хотя и прерванное насилием, — возвратное стремление, повторяю, Чешского племени к Церкви Восточной. Славянская народность Чехов требует, чтоб эта попытка возврата была возобновлена и доведена до конца… Как не поймут в Праге, что повсюду политическое движение сводится к самому нерву Европейского общества, а этот нерв — вопрос социальный и религиозный» (цит. по: Биогр. С. 145). Соглашаясь с логикой Тютчева, И. С. Аксаков комментирует: «Вся будущность Славянской народности у Западных Славян, исповедующих латинство, связана именно с решением религиозного вопроса. Если эти Славяне не отторгнутся от Рима и не возвратятся к древнему церковному единству, т. е. к православию, их историческая судьба будет общая и одинаковая с судьбою иноплеменных народов католического исповедания; они подлежат одному с ними историческому приговору ‹…› Славянин-латинянин — это извращение Славянской духовной природы. — Сомнительна возможность политической самостоятельности при утрате самостоятельности нравственной, при утрате духовной народной личности» (там же. С. 146).

⁴²…самый примитивный либерализм с примесью коммунизма в городах и, вероятно, какой-то доли жакерии в деревнях волнуется и дергается на поверхности страны. — Под влиянием революционных событий в Италии и Франции в Праге в конце февраля — начале марта 1848 г. радикально настроенные демократы распространяли листовки с призывами к борьбе с абсолютизмом, за автономию Чехии и предоставление ее народу политических прав и свобод. Либералы со своей стороны отправляли императору петиции с предложениями преобразования австрийской монархии в федеративную. В городах усиливалось стачечное движение рабочих, а деревенские жители отказывались от выполнения повинностей. Волнения последних Тютчев сравнивает с Жакерией (от фр. жак — простак, насмешливая кличка для простонародья) — крестьянским восстанием 1358 г. во Франции, охватившим несколько провинций и жестоко подавленным. Слово «жакерия» стало нарицательным во Франции для стихийных крестьянских восстаний.

⁴³…если Австрийской империи суждено развалиться после потери Ломбардии и сейчас уже полного освобождения Венгрии? — После пятидневных кровопролитных боев восстание в главном городе Ломбардии Милане одержало победу, и после отступления войск австрийского фельдмаршала И. Радецкого там было сформировано Временное правительство. Что же касается Венгрии, то она первой в Австрийской империи откликнулась на февральские события 1848 г. во Франции. 3 марта 1848 г. на заседании государственного собрания Венгерского королевства лидер оппозиции Л. Кошут (его выступление вошло в историю Австрии как крещенская речь австрийской революции) потребовал ответственного перед национальной законодательной властью правительства и конституции для всей империи. Вышедшие 15 марта на улицы Пешта рабочие и ремесленники, студенты и представители демократической интеллигенции добились своих целей. Австрийский император вынужден был согласиться на создание в Венгерском королевстве независимого, ответственного перед парламентом страны правительственного кабинета.

⁴⁴…говорил мне Ганка… — Вацлав Ганка (1791–1861) — один из деятелей чешского культурного возрождения, много занимавшийся переводами со славянских языков и общавшийся с учеными и писателями разных славянских стран. В стих. «К Ганке» (поэт записал его в альбом В. Ганке 26 августа 1841 г.) Тютчев называет его «мужем добра», который на «Пражских высотах» для славянского единства «засветил маяк впотьмах». Ранее П. В. Анненков сожалел, что «не был у Ганки: всех русских принимает он как родственник ‹…› и берет с них обещание выучиться по-чешски. До сих пор мало еще примеров, чтоб сдерживали слово. Кстати о славянизме. В Вене познакомился я с профессором Срезневским. Человек этот совершает подвиг европейский: от Балтийского моря и до Адриатического изучает он славянские племена, их наречия, обычаи, песни, предания, и большею частию пешком, по деревням и проселочным дорогам. Теперь он в Вене доучивается по-сербски и потом собирается обойти Иллирию, Далмацию и Черногорию. Особенную прелесть его составляет необычайная, германская любовь к своему предмету. Он решительно убежден, что славянскому племени предоставлено обновить Европу, и с восторгом показывал нам карты, говоря, каким образом соотичи наши разлились от Померании до Венеции. За две станции от Венеции есть еще славяне, в Австрии их 18 миллионов. Турция почти вся состоит из них, и, по остроумным его доказательствам, даже вся полоса Европы от Рейна принадлежала некогда славянам. Он будет обладателем богатейших фактов, с помощью которых и объяснится, наконец, наша народная физиономия» (Анненков П. В. Парижские письма. С. 15). Эта запись отражает ту атмосферу, в которой формировались тютчевские идеи славянского единства и Восточной Европы как «особого мира». Ср. аналогичную упомянутой карту П. Шафарика, которой Тютчев оперирует в беседе с Я. Ф. Фалльмерайером, 12 марта 1843 г. записавшим в дневнике мысль собеседника: «Византия — свящ. город; патриарх и торговля; Киев — центральный пункт и сердце славянства; Балк, мать городов; зудит переместить столицу, славянская карта Шафарика; краинское (Крайна) ближе всего к русскому» (цит. по: Казанович Е. Из мюнхенских встреч Ф. И. Тютчева (1840-е гг.) // Урания. С. 151).

⁴⁵…неизменное расположение, с каким к России, русскому имени, его славе и будущности всегда относились в Праге национально настроенные люди… — Примеры такого расположения показывали деятели чешского культурного возрождения. Так, Ф. Челаковский переводил на чешский язык произведения А. С. Пушкина, А. А. Дельвига, Н. М. Языкова, И. И. Козлова, И. И. Дмитриева, знакомил соотечественников с русским музыкальным искусством, выражал идею сближения славянских народов. Поэт К. Эрбен переводил на чешский язык летописи Нестора, «Слово о полку Игореве», «Задонщину». Многие русские слависты были поклонниками научных трудов (в частности, «Славянских древностей») П. Шафарика, о котором тепло отзывались О. М. Бодянский, Т. Н. Грановский, И. И. Срезневский, М. П. Погодин и др. Вместе с тем Тютчев преувеличивает постоянство расположенности, о которой идет речь. Например, один из главных поборников австрославизма Ф. Палацкий опасался раздробленности Австрии, которая могла бы способствовать вовлечению славянских народностей в русскую универсальную монархию, а известный панславист Л. Штур даже заявлял, что Россия и есть «самый большой неприятель славян Центральной Европы» (цит. по: Рокина Г. В. Ян Коллар и Россия: История идеи славянской взаимности в российском обществе первой половины XIX в. Йошкар-Ола, 1998. С. 80). Знакомясь с подобными, противоположными его собственным устремлениям, мнениями, Тютчев позднее писал Ю. Ф. Самарину: «Есть у Славянства злейший враг, и еще более внутренний, чем немцы, поляки, мадьяры и турки. Это их так называемые интеллигенции. Вот что может окончательно погубить славянское дело, извращая его правильные отношения к России. Эти глупые, тупые, с толку сбитые интеллигенции до сих пор не могли себе уяснить, что для Славянских племен нет и возможности самостоятельной исторической жизни вне законно-органической их зависимости от России. Чтобы возродиться Славянами, им следует прежде всего окунуться в Россию. Массы славянские это, конечно, инстинктивно понимают, но на то и интеллигенция, чтобы развращать инстинкт» (ЛН-1. С. 426). В другом письме Тютчев подчеркивал трудности живого духовного единения между славянами и Россией: «Все зависит от того, как славяне понимают и чувствуют свои отношения к России. В самом деле, если они — а к этому весьма склонны некоторые из них, — если они видят в России лишь силу — дружескую, союзную, вспомогательную, но, так сказать, внешнюю, то ничего не сделано и мы далеки от цели. А цель эта будет достигнута лишь тогда, когда они искренно поймут, что составляют одно с Россией, когда почувствуют, что связаны с нею той зависимостью, той органической общностью, которые соединяют между собой все составные части единого целого, действительно живого. Увы, через сколько бедствий, вероятно, придется им пройти прежде, чем они примут эту точку зрения, целиком и со всеми ее последствиями» (Изд. 1984. С. 300). Ср. точку зрения К. Н. Леонтьева, который не имел в этом отношении никаких надежд и считал необходимым отличать в политическом идеале «вопрос православно-восточный от вопроса всеславянского, считать первый единственным якорем спасения, а второй — лишь неизбежным (либеральным) злом, крестом, испытанием, ниспосланным нам суровой историей нашей…» (Леонтьев К. Плоды национальных движений на православном Востоке // Леонтьев К. Цветущая сложность. М., 1992. С. 224).

⁴⁶…будет справедливым признать ‹…› существование исторического закона, провиденциально управлявшего до сих пор ее судьбами… — Здесь в очередной раз подчеркивается основополагающая роль Божественного Провидения, которому человеческая воля должна следовать и может сопротивляться.

⁴⁷…именно самые заклятые враги России с наибольшим успехом способствовали развитию ее величия. — Имеется в виду борьба с татаро-монгольским игом и западными агрессорами, в которой выковывалось могущество и самосознание Русского государства. Тютчев считал необходимым пристальнее и осмысленнее относиться к урокам прошлого, чтобы извлекать из них уроки для «повторяющейся» современности: «Теперь никакой действительный прогресс не может быть достигнут без борьбы. Вот почему враждебность, проявляемая к нам Европой, есть, может быть, величайшая услуга, которую она в состоянии нам оказать. Это, положительно, не без промысла. Нужна была эта, с каждым днем все более явная враждебность, чтобы принудить нас углубиться в самих себя, чтобы заставить нас осознать себя. А для общества, так же как и для отдельной личности, — первое условие всякого прогресса есть самопознание» (Изд. 1984. С. 142–143).

⁴⁸…в окружении славянских племен, одинаково ему ненавистных. — В Венгерском королевстве проводилась политика мадьяризации сербов, хорватов, словаков и других национальностей, введение венгерского языка в качестве обязательного в учреждениях, школе и даже церкви. На требования сербов предоставления им национальной автономии и использования родного языка глава революционной Венгрии отвечал, что «вопрос будет решен мечом», если они будут настаивать на своих притязаниях. «Ненависть», о которой говорит Тютчев, имела давнее происхождение. Кочевавшие у берегов Дуная и Тиссы мадьяры вели борьбу со славянскими племенами, стремясь обратить их в рабство (осев в конце IX в. в Карпато-Дунайском бассейне, они также совершали набеги на Германию, Францию, Северную Италию). Походы на Трансильванию, Хорватию, Галицию в XI–XIII вв., присоединение к Венгерскому королевству Болгарии, Молдавии, Валахии, Словении в XIV в. не способствовали укреплению межнациональной «дружбы». Попав под власть турок, Венгрия в XVI в. стала терять свою силу и избирать на престол австрийских Габсбургов. Однако память о былом могуществе вдохновляла и революционеров, как пишет Тютчев, на мечты «о восстановлении прежних границ», что приводило сербов Воеводины, румын Трансильвании, русинов Закарпатья, хорватов в оппозицию венгерскому революционному режиму.

⁴⁹…впавший в детство отец взят под опеку… — Речь идет об австрийском императоре Фердинанде I, страдавшем слабоумием.

⁵⁰Уже ставился вопрос об окончательном присоединении Трансильвании. — Еще в 1830-е гг. мадьяры вели активную агитацию в Трансильвании с целью ее присоединения к Венгрии, а в революционный период этот вопрос ставился более радикально. В национальном движении румын венгерские лидеры усматривали угрозу революции и территориальной целостности королевства.

⁵¹…программы, вырабатываемой ныне в Пресбурге. — С конца 1847 г. в Пресбурге, где заседало Государственное собрание Венгерского королевства, оппозиция вырабатывала общую платформу из «10 пунктов»: ответственное правительство, народное представительство, право собраний, отмена неотчуждаемости дворянских имений, инкорпорация Трансильвании и т. д. 3 марта 1848 г. на сейме в Пресбурге глава оппозиции Л. Кошут доказывал необходимость замены «разлагающегося трупа» венской монархии конституционным правлением. Усиление подобных требований и ослабление центральной власти, как пишет далее Тютчев, предоставляло Венгерскому королевству большую свободу в его жестких отношениях со славянскими народностями.

⁵²…другого Императора, упорно признаваемого этими верными племенами за единственно законного. — Имеется в виду Николай I. О таком восприятии русского царя восточными славянами свидетельствует рассказ австрийского генерала Ф. Шварценберга, переданный И. С. Гагариным Тютчеву, а позднее И. С. Аксакову (см. ЛН-2. С. 53).

⁵³…разрушающие Запад толчки землетрясения… — Образ революции как землетрясения повторяется в трактате «Россия и Запад».

⁵⁴…терзающие его пропаганды (католическая, революционная и проч. и проч.), хотя и противоположные друг другу, но объединенные в общем чувстве ненависти к России… — Это общее чувство сблизило в период Крымской войны, казалось бы, непримиримые партии: в общих проклятиях самодержавию польские эмигранты вставали под турецкие знамена, венгерские революционеры смыкались с австрийским императором, К. Маркс и Ф. Энгельс находили общий язык с Наполеоном III и Пальмерстоном.

⁵⁵…Европа Карла Великого… — Карл Великий (ок. 742–814) — франкский король с 768 г. из династии Каролингов, с 800 г. — император, который покорил Саксонию, присоединил Италию и Баварию, отодвинул испанскую границу до Эбро, увеличил территорию державы почти вдвое и объединил в ней почти всю христианскую Европу. Это объединение было торжественно санкционировано папским престолом, когда на Рождество 800 г. папа Лев III в Риме возложил на Карла Великого императорскую корону. Фигура этого крупнейшего правителя, централизовавшего и сблизившего светскую и духовную власть, стоявшего у истоков истории, метаморфоз и судеб Запада, постоянно привлекала внимание Тютчева. Еще в 1830 г. он перевел из драмы В. Гюго «Эрнани» монолог дона Карлоса перед гробницей Карла Великого, который характеризовался как исполин, создавший «европейский мир» и владычествующий над ним вместе с папой:

‹…›
Когда из алтаря они исходят оба —
Тот в пурпуре, а сей в одежде белой гроба,
Мир, цепенея, зрит в сиянье торжества
Сию чету, сии две полы божества! ‹…›

  О противоречиях во взаимодействии «сей четы» и искажениях высокого потенциала христианской державы в исторической эволюции империи Карла Великого, в превратностях последовательного развития католицизма, реформаторских и революционных действий Тютчев не раз заводит речь как в произведениях («Римский вопрос», «Россия и Запад»), так и в частной переписке. Например, в письме к И. С. Аксакову, где говорится о «теснейшем союзе Франции с Папством» как «двух властолюбий» в борьбе (в ней король Сардинии Виктор Эммануил II занимал выжидательную позицию) против окончательного объединения Италии и присоединения к ней Рима гарибальдийцев, поэт замечал: «А так как тысячелетний круг у нас перед глазами замыкается, то мы и увидим повторение старой были — Наполеон III, конечно, не Карл Великий, но французы все те же франки, а бедный Виктор Эммануил так и глядит Дезидерием (в 774 г. Карл Великий, поддерживая папу Адриана I, победил короля лангобардцев Дезидерия, а его самого заточил в монастырь. — Б. Т.). Не худо было бы в современной памяти освежить историю всей этой процедуры. Выродившееся христианство в римском католицизме и выродившаяся Революция в наполеоновской Франции — это два естественных союзника. И от этого сочетания произойдут такие последствия, каких мы и не предвидим» (ЛН-1. С. 313). Как обычно, Тютчев рассматривает текущий момент в свете «исполинского размаха» тысячелетней истории.

⁵⁶…Европа трактатов 1815 года… — Подразумевается европейское статус-кво, сформированное после разгрома Наполеона и создания Священного союза. В письме к К. Пфеффелю от 12 ноября 1850 г. Тютчев отмечал: «В настоящее время формула 1815 г. исчерпана, солидарность принципов, которая существовала у трех кабинетов Священного союза, не существует более. Революционный дух насмерть поразил эту солидарность, которая одна только была достаточно сильна, чтобы господствовать над противоречивостью интересов» (Изд. 1984. С. 145).

⁵⁷…доведенный до бессмыслия разум ‹…› невозможная отныне свобода. — Имеется в виду абсурдность и беспомощность агрессивного просветительского рационализма, стремящегося изменять жизнь согласно «книжным» принципам идеологического позитивизма и прагматизма, но не осознающего того, что, например, те или иные политические формы, общественные отношения или юридические нормы сами по себе мертвы, не заключают положительного критерия, а приобретают значительность при их религиозно-культурном и духовно-нравственном содержании. Отсюда непредвиденные повороты и неожиданные тупики истории. Что же касается свободы, то подлинная свобода как добровольное следование людей Божественной воле и евангельским заповедям теряется, по Тютчеву, в их рабстве низшим страстям и греховным началам своей собственной природы.

⁵⁸…громадную Империю, всплывающую подобно Святому Ковчегу… — Спасительный образ православной России, всплывающей «Святым Ковчегом» над волнами всеобщего европейского затмения, почти дословно совпадает со словами В. А. Жуковского, писавшего своему воспитаннику, наследнику престола, сразу же после получения известий о Февральской революции 1848 г. во Франции: «Более, нежели когда-нибудь, утверждается в душе моей мысль, что Россия посреди этого потопа (и кто знает, как высоко подымутся волны его) есть ковчег спасения, и что она будет им не для себя одной, но и для других, если только посреди этой бездны поплывет самобытно, не бросясь в ее водоворот, на твердом корабле своем, держа его руль и не давая волнам собою властвовать» (Жуковский В. А. Сочинения: В 6 т. СПб., 1885. Т. 6. С. 540–541). Тютчев не мог знать содержания письма Жуковского, датированного 17 февраля, когда в апреле 1848 г. заканчивал статью. Перекличка образов свидетельствует об общих духовных корнях, родственной идеологии и типологии политического мышления обоих поэтов. Одинаковое восприятие революционных событий, места и роли России в них по-своему проявилось и в их поэтическом творчестве. В 1848 г. на тему «Россия и Революция» Тютчев пишет стих. «Море и утес», уже непосредственно навеянное стих. В. А. Жуковского «К русскому великану». И у того и у другого образ бунтующих волн воплощает революционный Запад, а образ незыблемого утеса — самодержавную Россию. Стихотворение В. А. Жуковского и последняя строфа стихотворения Тютчева были одновременно напечатаны в газ. «Русский инвалид» от 7 сентября 1848 г. И. С. Аксаков отмечает: «Пьеса “Море и утес” написана в 1848 году, после февральской революции, и, очевидно, изображает Россию, ее твердыню… Не знаем, обратили ли эти стихи внимание на себя в свое время и были ли поняты в смысле, нам объясненном; но трудно сомневаться в их настоящем значении, особенно в виду статьи “Россия и Революция”» (Биогр. С. 116–117). В своих ассоциациях Тютчев мог опираться на представление С. С. Уварова о самодержавии как краеугольном камне величия «русского колосса» в известном триединстве Православия, Самодержавия и Народности. В письме к последнему от 20 августа 1851 г. поэт замечал: «Достаточно говорили о Русском Колоссе. В конце концов признают, я надеюсь, что это — Великан, и Великан, хорошо сложенный…» (Изд. 1984. С. 177). Позднее образ «русского колосса» появляется у Ф. М. Достоевского в значении оплота всеславянского единения во имя «настоящего воздвижения Христовой истины» (Достоевский. Т. 23. С. 47–50).