Ф.И. ТЮТЧЕВ. Письма
Эрн. Ф. Тютчевой
21 июля 1863 г. Москва
Moscou. Dimanche. 21 juillet
Je vois bien que je n’aurai pas le dernier mot de ton silence et que j’aurai beau ajourner mes écritures, cela ne hâtera pas l’arrivée des tiennes. Mais cette fois-ci, ce n’est pas un silence simple, mais double et triple! Car l’excellent1, lui aussi, n’a pas donné signe de vie depuis son départ de Moscou. De manière que je suis dans la plus entière ignorance de tout ce que je tiens le plus à savoir, comme, p<ar> ex<emple>, quand, où et comment il a rejoint Marie, comment, cette jonction faite, ils sont revenus à Ovstoug — etc. etc. Enfin, si toutes ces choses s’étaient passées en Australie, elles ne m’auraient pas été plus profondément inconnues…
Il est assurément très malheureux et quelque peu niais que l’on tienne tant à savoir des choses que d’autre part on se soucie si peu de v<ou>s apprendre… Mais, susceptibilité à part, j’ai beau faire, je ne puis m’empêcher dans mes moments de spleen de me laisser à des mouvements d’inquiétude, et la profonde sécurité qui m’entoure ici ne fait que m’irriter, sans me rassurer le moins du monde.
Et cependant ce matin encore, à l’heure de la messe, je me suis laissé transporter en imagination dans l’église d’Ovstoug, où je vous ai vu tous successivement arriver, les uns après les autres, jouissant d’avance de la surprise que vous éprouvriez de m’y voir. Puis, la messe finie, nous sommes rentrés tous ensemble par cette allée, si bien connue de mon enfance, et puis on m’a servi mon déjeuner sur le balcon, du côté du jardin inférieur… Marie faisait le thé, toi, tu causais, comme d’habitude, avec la Nounu2, et moi — avec Polonsky. Les garçons étaient je ne sais où… Et voilà de ces hallucinations qui me hantent, sans que j’y pense, à travers toutes les préoccupations politiques qui vont se compliquant et s’aggravant de jour en jour.
Je t’ai dit, ce me semble, que j’avais écrit à Gortchakoff pour lui rendre compte de l’accueil que Moscou avait fait à ses dépêches. Il m’a fait répondre, par Jomini3, une lettre que je t’enverrai dès qu’elle me reviendra, car elle court la ville. Comme fait, elle ne t’apprendra rien de nouveau, mais considérée comme profession de foi elle ne laisserait rien à désirer, si ce n’est la certitude qu’on y restera fidèle. Mais c’est là malheureusement ce sur quoi on peut le moins compter. Un incident, qui date d’hier, ne justifie que trop ces doutes et ces craintes.
Voici ce que c’est. On avait voulu organiser ici, sous forme d’un dîner public, une grande manifestation d’adhésion nationale à la ligne politique exprimée dans les dépêches, et cela dans le sens le plus loyal de dévouement pour l’Empereur et son gouvernement. Il va sans dire que le G<énér>al Тучков n’a pas cru pouvoir prendre sur lui d’autoriser ce dîner qui devait être de deux mille personnes4. Il en a donc référé à Pétersb<ourg> et là, comme de raison, il a été décidé qu’il valait mieux s’en abstenir. C’est toujours l’ancienne chanson. Ici, comme tu le penses bien, cette marque de défiance stupide et si fort à contresens a produit le plus détestable effet. Aussi, sous le coup de cette impression toute vive, j’ai écrit quelques mots à Tsarskoïé5, que j’aimerais savoir interceptés par ceux à qui ils sont réellement destinés. Hélas, c’est de l’enfantillage de ma part, je le sais bien, mais il y a des occasions où plutôt que de se taire on haranguerait les murs… Voici, à la date d’aujourd’hui, comment se présente la situation du dehors. Notre réponse leur est tombée comme une tuile sur la tête, tant les puissances dans leur insolente outrecuidance s’attendaient peu à rencontrer une résistance sérieuse de notre part6. On raconte que Napoléon, après avoir pris connaissance de la note qui lui est adressée, s’est écrié: «C’est plus qu’infâme, c’est ridicule». Ce mot-là est un arrêt du Destin. Désormais la question pour lui n’est plus politique. C’est une question toute personnelle entre, d’une part, la Russie et son avenir, et d’autre part, cette misérable carcasse de N<apoléon> qui peut d’une heure à l’autre rendre le reste du souffle qui l’anime. — L’Angleterre, qui comprend cela à merveille, paraît toujours très hésitante. Et si elle se décide à l’abstention pour tout de bon, ce misérable aventurier finira, comme il a commencé, par un fiasco des plus ridicules, auquel cette fois il ne survivra pas. Mais… hélas, qui sait l’avenir! — En voilà assez. Peut-être voudrais-tu savoir, comment je me porte. L’autre jour j’ai eu une assez légère et courte récidive de mon mal de pied. Mais cela n’a pas duré. Au total je sens que le traitement, que je suis, me fait du bien. Les poudres homéopathiques que je prends en ce moment-ci agissent sur ce siège du mal plus fortement que tout ce que j’ai pris jusqu’à présent. Aussi le médecin me promet-il une guérison complète. Ainsi soit-il! — Mais tout cela ne fait pas que je ne sois pas dans la plus entière ignorance de ce qui vous concerne et que tout ce griffonnage, dont je viens de couvrir 4 pages, ne me fasse l’effet d’un cri dans le désert.
A la garde de Dieu.
Перевод
Москва. Воскресенье. 21 июля
Вижу, что мне не переиграть тебя в молчанку и я напрасно медлю с отсылкой моего письма, ведь это не может ускорить прибытия твоего. Но на сей раз это не просто молчанка, а дважды и трижды молчанка! Ибо даже милейший1 не подавал признаков жизни со своего отъезда из Москвы. Так что я в полнейшей неизвестности относительно того, что больше всего хотел бы знать: когда, где и как, например, он встретился с Мари, как после этой встречи они вернулись в Овстуг — и т. д. и т. д. Одним словом, если бы все это происходило в Австралии, я не был бы в более глубоком неведении…
Конечно, весьма жалко и довольно глупо выглядит человек, который жаждет знать о том, о чем с другой стороны его и не думают извещать… Но если отвлечься от обид, то я не могу совладать с накатывающим на меня в минуты сплина беспокойством, и полная безопасность, в которой я здесь нахожусь, только раздражает меня, ничуть не умиротворяя.
К слову сказать, не далее как сегодня утром, в час обедни, я мысленно перенесся в овстугскую церковь и встречал всех вас у входа, одного за другим, заранее наслаждаясь вашим удивлением при виде меня там. Затем, по окончании обедни, мы все вместе вернулись домой по аллее, так хорошо знакомой мне с детства, потом мне подали завтрак на балкон со стороны нижнего сада… Мари разливала чай, ты, по обыкновению, разговаривала с Нуну2, я — с Полонским. Мальчики где-то пропадали… Вот какие видения, помимо моей воли, преследуют меня среди всех политических тревог, которые день ото дня растут и множатся.
Я, кажется, говорил тебе, что писал Горчакову, чтобы известить его о том, как Москва приняла его депеши. Он поручил Жомини3 ответить мне письмом, которое я пошлю тебе, как только получу назад, ибо оно ходит по городу. В смысле фактов оно не содержит ничего для тебя нового, но если рассматривать его как политическое кредо, то о лучшем не надо бы и мечтать, будь у нас уверенность, что ему не изменят. Но, к сожалению, на это можно менее всего рассчитывать. Не далее как вчера произошло нечто, вполне оправдывающее эти сомнения и опасения.
Вот в чем дело. Здесь хотели устроить грандиозный общественный банкет с целью выразить народное сочувствие той политической линии, которая была определена в депешах, и все это в самом верноподданническом духе по отношению к государю и его правительству. Само собой разумеется, генерал Тучков не счел возможным взять на себя ответственность за этот обед, в котором должны были принять участие две тысячи человек4. Он снесся с Петербургом, и там, как и следовало ожидать, решили, что от подобной манифестации лучше воздержаться. Это все та же старая песня. Здесь, как ты понимаешь, это глупое и бессмысленное недоверие произвело самое отвратительное впечатление. Ну, я, вспылив, черкнул несколько горячих слов в Царское5 и хотел бы, чтобы они были перехвачены теми, к кому, в сущности, относятся. Увы, это ребячество с моей стороны, я это прекрасно понимаю, но бывают случаи, когда предпочитаешь проповедовать стенам, чем молчать… А вот каким в настоящую минуту представляется положение дел вовне. Наш ответ свалился им как снег на голову, настолько державы в своей наглой заносчивости не ожидали от нас серьезного отпора6. Рассказывают, будто Наполеон, прочитав обращенную к нему ноту, воскликнул: «Это более чем гнусно, это смешно». Его устами глаголила сама Судьба. Отныне для него это уже спор не политический. Это чисто личный спор между Россией и ее будущностью, с одной стороны, и с другой — этой жалкой тенью Наполеона, которая может с минуты на минуту испустить едва теплящийся в ней дух. — Англия, прекрасно это понимающая, кажется, пока еще сильно колеблется. И если она действительно склонится к тому, чтобы воздержаться, этот жалкий авантюрист кончит, как и начал, самым смехотворным фиаско, которого на сей раз он не переживет. Но… увы, кому дано провидеть будущее! — Однако довольно. Может быть, ты хочешь знать, как мое здоровье. На днях у меня был довольно легкий и короткий рецидив боли в ноге. Но она быстро прошла. В общем, я чувствую, что проводимое мною лечение приносит мне пользу. Гомеопатические порошки, которые я сейчас принимаю, действуют на этот очаг болезни сильнее, чем всё, что я принимал до сих пор. И доктор обещает мне полное выздоровление. Да будет так! — Только из всего этого не следует, что неведение, в котором я нахожусь относительно вас, станет менее гнетущим и что все эти каракули, которыми я испачкал 4 страницы, не окажутся гласом вопиющего в пустыне.
Храни тебя Господь.
КОММЕНТАРИИ:
Печатается впервые по автографу — РГБ. Ф. 308. Оп. 2. Ед. хр. 4. Л. 27–28 об.
1 Брат поэта, Н. И. Тютчев.
2 Прозвище одной из собак Эрн. Ф. Тютчевой.
3 Бар. А. Г. Жомини был старшим советником Министерства иностранных дел.
4 14 июля 1863 г. Д. И. Сушкова писала своей племяннице Е. Ф. Тютчевой о том, что папа́ «занят успехами Каткова и князя Горчакова; вчера он с торжеством объявил мне, что городская дума собирается дать обед на 2000 человек в честь князя Горчакова и что по этому случаю послали просить Тучкова исходатайствовать разрешение на это в высших кругах. Тучков, по всей вероятности, отклонил эту просьбу. Он против манифестаций. Это был бы митинг» (ЛН. Т. 19–21. С. 204). Банкет не был разрешен.
5 Речь идет о письме к А. Ф. Тютчевой, которая была в то время воспитательницей дочери Александра II вел. кнж. Марии Александровны.
6 См. письмо 252, примеч. 1.
Диск
