Брянский край

Эрн. Ф. Тютчевой

5 июня 1858 г. Петербург

Pétersbourg. Jeudi. 5 juin 1858

  Еnfin, enfin j'ai eu hier la triste satisfaction de revoir inscrite sur ta lettre, sur deux de tes lettres, arrivées, comme de coutume, toutes deux à la fois, cette odieuse date d'Ovstoug - juste dixhuit jours арrès votre départ pour се сhаrmant endroit dont ta рrésence m'oblige à me préoccuper аvee une sollicitude si parfaitement cont radictoire, саr il у entre роur le moins autant de haine que d'affection... Et cette année-ci un autre élément vient s'y associer, c'est celui d'une très réelle inquiétude.

  Je ne m'imagine pas que vous soyez précisément sur une mine. Mais il est bien évident qu'оn n'a plus sous les pieds le terrain solide et inébranlable d'autrefois¹, et qu'un beаu matin on роurаit se réveiller embarqué sur un glaçon flottant... Et de devoir mе dire, que je te laisse соurir de pareilles chances, - là-bаs, dаns се pays perdu, - toi, qui - si les choses eussent suivi leur соurs raisonnable, n'aurais jamais dû en аррrосhеr de mille lieues, - tandis que moi, je vis bétement et lâсhement ici, dаns lа plus profonde et lа plus parfaite sécurité - аh que tout ceci est digne de moi - et bien fait роur me confirmer dans les sentiments que je mе suis voués... La tranquillité qui règne dans le pays пе me rаssure pas du tout, - non pas que je la crois peu sincère, mais elle tient évidemment à un malentendu, elle tient à la соnfiance sans bornes que le peuple place dаns le pouvoir - dans sa bienveillance et l'efficacité des intentions du pouvoir en sa fаveur. Or, quand on est à même dе voir ce qui se passe ici, ou plutôt ce qui ne se passe pas, toute cette mollesse, et се décousu d'actiоn, - cette insuffisance de moуens si flagrante, devant des difficuliés si réelles, - il est impossible en рrésence de cette inсurie арраrentе du gоuvernement, si parfaitement à соntrеsens, dans lа situation donnée, - impossible, dis-je, de ne pas se laisser envahir par les plus vives appréhensions. Car nоn seulement personne ne sait ici се qui se passe dans les comités et où en est à l'heure qu'il est l'œuvre commencée, - mais personne n'a même l'air de se soucier de le savoir² - оn ne pourrait pas moins parler de la chose, que si elle était déjà faite et parfaite depuis une vingtaine d'années - et cependant il est évident que rien, jusqu'à présent, n'a été sérieusement entamé comme réforme, bien que tout ait été mis en question, comme statu quo.

  Mais je mе sens outré, ma chatte chérie, outré contre moi-même, de toutes ces généralités que je te débite la, quand je te sais, à mille verstes de moi, personnellement et si directement exposée à toutes les chances de la situation donnée - encore une fois, je me soupçonne être parfaitement méprisable.

  Mon frère, qui est encore ici, attendant toujours sa réunion générale des actionnaires qui doit avoir lieu dans huit jours, - mon frère est assurément l'homme le mоins fait, par la nature de son esprit, aussi bien que par la trempe de son caractère, pour se retrouver au milieu des circonstances actuelles, dont il ne peut supporter ni le vague, ni la gravité... Aussitôt revenu à Moscou, il ira vous rejoindre à la campagne, d'où il ne tardera pas à s'en aller, nоn sans quelques remords et hésitations, pour gagner l'étranger... Enfin, j'ai réussi à le caser au club, où il passe maintenant la moitié de la journée dans un certain milieu offrant de l'analogie avec celui auquel il est habitué... L'autre jour, c'était dimanche dernier, nous avons été dîner chez Anna, que nous avons trouvée, plus particulièrement exaspérée de fatigues, се jour-là, précisément parce que c'était un dimanche à quoi je n'avais guères songé. Mais le premier moment surmonté, tout s'est assez convenablement passé. Le lendemain, lundi, j'ai dîné chez le P<rinc>e Щербатов³, le curateur de l'Université, en société de Mssrs Хрущов et Валуев. Il n'a été question à се dîner, соmme de raison, que de la presse, de la censure, de la sottise arrogante des uns, de la pusillanimité des autres, de l'incapacité de tous, etc. etc., toutes choses mille fois dites, mille fois vraies, et qui ne mèncnt à rien. Щербатов а définitivement donné sa démission et у persiste.

  Mardi dernier - c'était avant-hier - je suis allé dîner au Forestier, chez les Wiasemsky, en compagnie de Mr Павлов⁴, littérateur de Moscou, très connu, mais que, je crois, tu ne connais pas. C'est un homme de beaucoup d'esprit et de talent, le même que sa femme, non moins connue que lui⁵, а fait dans le temps écrouer par le Comte Zakreffsky et exiler temporairement à Perm. Il est ici pour affaires. Il se sent la vocation, tout homme d'esprit qu'il est, de fonder un nouveau journal politico-littéraire⁶, et qui, comme de raison, sera un journal modèle et très supérieur à tous ceux qui existent déjà. Comme il n'a trouvé de sympathie et d'appui éventuel pour son projet, qu'auprès de moi seul, il s'est cramponné à moi avec toute l'énergie du désespoir, се qui pourrait peut-être devenir importun, moins désireux et besogneux de société que je ne lе suis, surtout d'une société intelligente comme est la sienne. Hier, lui et moi, nous avons dîné ensemble chez les Baratinsky⁷, déjà établis dans leur nouveau et fort joli logement, place Michel. La veille Mad. B<aratinsky> était venue m'inviter elle-même, de chez l'ami Делянов⁸, malade pour le moment. Mais un peu avant l'heure du dîner, une invitation de la Gr<ande>-Duchesse Catherine est venue nous l'enlever, се qui au reste n'a pas empêché le dîner d'être fort bon et assez animé. J'apprends aussi que Хомяков и Тургенев sont ici pour le moment. - Mais, mon Dieu, quel intérêt cela peut-il avoir pour toi. Ah que c'est bête, une lettre!..

  Таmу que j'ai rencontré l'autre jour au Ministère des Aff<aire>s Etr<angeres> m'a dit que Dima avait heureusement subi son second examen et passerait le troisième incessamment. Je lui ai promis d'aller la semaine prochaine les chercher en calèche, pour les conduire aux Iles, се qui а paru faire plus de plaisir, que de raison, à l'excellent Таmу.

  Que tu es absurde, ma chatte chérie, avec ta prétendue dette de 200 r<oubies>. Tu ne m'en dois plus que 60 - m'entends-tu, rien que soixante, dont je n'aurai que faire avant deux ou trois mois. - Mais voilè la fin du papier. Ah que c'est donc bête, une lettre. Je vous embrasse toutes - mais toi, mille fois en particulier.

  Р. S. Je m'aperçois que j'ai non pas oublié, mais omis de te dire mille choses essentielles. Mais c'est qu'en écrivant je ne dis jamais ni се que je veux, ni de la mаnière dont je voudrais le dire, et c'est се qui mе dégoûte effroyablement d'écrire. Aussi, après t'avoir laissée dans mа dernière lettre sous le coup de la nouvelle que je devais figurer le lendemain, à titre de chambellan de service, dans le programme de la fête⁹, je m'apcrçois que je ne t'ai pas un mоt dans celle-ci, de l'événement accompli... Eh bien, il est trор tard maintenant роur réparer cette omission, et tu n'en sauras rien, et c'était pourtant bien beau et bien glorieux. Malheureusement c'était aussi biеn long. Convoqués à 9 du mаtin au palais d'Hiver, à 11 heures nous stationnions enсоrе dans la grande соur du palais, parqués dans nоs voitures respectives, et attendant le signal du départ. Тоute la place couverte de troupes aussi bien que les toits de spectateurs, tambours aux champs, soleil magnifique et un charivari de musique inexprimable grâce à се feu de file de l'hymne national qui éclatait sur toute la ligne, à mesure que l'Empereur passait devant les rangs. Je me trouvais dans l'avant-dernière voiture du cortège, dorée sur toutes les coutures, attelée de six сhevаuх et escortée de fa livrée à pied. J'avais en face de moi deux imbéciles, plus anciens que mоi, à се qu'il paraît, puisqu'ils étaient dans le fond de la voiture. L'un des deux était Mr Зубов, marié à une cousine de la Euler. Je me sentais encore plus ennuyé que ridicule. Vers une heure la consécration était finie, une procession, dont j'ayais bénévolement fait partie, en côtoyant hors des rangs lа personne d'Alexandrine Dolgorouky, qui était particulièrement jolie се jour-là, lа procession était entrée dans l'église. C'est alors, que me sentant ассаblé de fatigue, et réduit à la dernière inanition, - m'étant convaincu, d'ailleurs, de la gratuité absolue d'une présence plus longue, et ayant devant mоi l'avenir vraiment effroyable d'une messe qui commençait à peine, messe d'archevêque, suivie d'une панихида en mémoire des cinq souverains fondateurs et édificateurs de l'église, Pierre I. Catherine II, Paul, Alexandre et Nicolas, et d'un tedeum non moins solennel et non moins long, pour l'Empereur régnant, - c'est alors, dis-je, sous le coup de toutes ces influences impérieuses et irrésistibles, - que j'ai fait ce qu'il était profondément dans mа nature de faire - en prenant la clé des champs, toute elé de chambllan qu'elle était, et m'en allant, solitaire et superbe à travers les rues éblouies de mes splendeurs pour gagner раr le chemin le plus direct ma сhambre, ma robe de сhambrе et mon déjeuner dont j'avais un pressant besоin. Mais rassure-toi, tout s'est parfaitement bien passé et terminé en mоn absence et рersonne ne s'est aperçu ni mêmе douté du vide que j'y avais laissé...

Перевод

Петербург. Четверг. 5 июня 1858

  Вчера - наконец-то, наконец-то! - я имел грустное удовлетворение вновь увидеть на твоем письме, - на двух твоих письмах, прибывших, по обыкновению, одновременно, - эту ненавистную помету: Овстуг; они пришли ровно через восемнадцать дней после вашего отъезда в это прелестное место, о котором, благодаря тому, что ты там, я вынужден проявлять заботливость - нежную, но совершенно противоречивую, ибо онa содержит в себе по меньшей мере столько же ненависти, сколько любви... А в нынешнем году к этому присоединилось и нечто иное, - а именно весьма реальное беспокойство.

  Я не воображаю себе, будто под вас подложена мина, но вполне очевидно, что теперь мы уже не стоим на прежней твердой и неколебимой почве¹ и что в одно прекрасное утро можно проснуться на оторванной от берега льдине... И подумать только, что там, в этом затерянном краю, я подвергаю тебя подобным случайностям, тебя, которая, если бы все шло своим разумным течением, и за тысячу верст не должна бы к нeмy приближаться, - тогда как сам в это время глупо и подло живу здесь, в величайшей и полнейшей безопасности. Ах, все это мне поделом и еще более укрепляет меня в чувствах, которым я предаюсь... Тишина, господствующая в стране, ничуть меня не успокаивает; но не потому, чтобы я считал ее неискренней, а потому, что она основана на очевидном недоразумении, на безграничном доверии народа к власти, на его вере в ее к нему доброжелательность и благонамеренность. Когда же приходится видеть то, что делается, или, вернее, не делается здесь, - всю эту слабость и непоследовательность, эту вопиющую недостаточность мер ввиду абсолютно реальных затруднений, - невозможно при наличии такой явной нерадивости правительства, столь противоречащей данному положению, невозможно, говорю я, не поддаться самым серьезным опасениям. Ибо не только никто не знает здесь, что происходит в комитетах и до чего доведена начатая работа, но никто как будто и не интересуется этим². Об этом деле говорят так мало, как если бы оно было решено и подписано лет двадцать назад; однако очевидно, что ни к одной реформе еще не приступлено всерьез, хотя сложившесся положение поставлено под сомнение.

  Но я негодую на себя, моя милая кисанька, негодую, что распространился перед тобою на общие темы в то время, когда ты находишься за тысячу верст от меня и лично и непосредственно подвергаешься всем случайностям нынешнего положения вещей; еще раз - я сознаю себя достойным полного презрения.

  Мой брат все еще здесь и по-прежнему в ожидании общего собрания акционеров, которое должно состояться через неделю; так вот, мой брат совсем не способен, как по свойству своего ума, так и по складу своего характера, применяться к современным обстоятельствам и не может ни перенести их неопределенности, ни понять их важности... Тотчас по возвращении в Москву он поедет к вам в деревню, а оттуда не замедлит отправиться за границу - не без некоторых угрызений совести и колебаний... Наконец-то мне удалось пристроить его в клубе, где он проводит половину дня в известном кругу, сходном с тем, к какому он привык. На днях (это было в прошлое воскресенье) мы поехали обедать к Анне, которую застали более чем когда-либо раздраженной от усталости в этот день именно потому, что это было воскресенье, о чем я не подумал. Но после первого неприятного момента все обошлось довольно прилично. На другой день, в понедельник, я обедал у князя Щербатова³, попечителя университета, в обществе господ Хрущова и Валуева. Разумеется, за этим обедом только и говорилось, что о печати, о цензуре, о нахальной глупости одних, о малодушии других, о неспособности всех и т.д.; все это было уже тысячу раз сказано, все это тысячу раз верно, и все-таки ни к чему не ведет. Щербатов окончательно подал в отставку и настаивает на ней.

  В прошлый вторник (то есть третьего дня) я обедал в Лесном у Вяземских в обществе г-на Павлова⁴ очень известного московского литератора, но которого ты, кажется, не знаешь. Это человек большого ума и таланта, тот самый, который по настоянию своей жены, не менее известной, чем он⁵, был когда-то арестован графом Закревским и временно выслан в Пермь. Он здесь по делам. Несмотря на свой ум, он чувствует себя призванным основать политико-литературный журнал⁶, который, разумеется, будет ученее и гораздо выше всех уже существующих. Так как он встретил сочувствие и посильную поддержку лишь во мне одном, то и уцепился за меня со всей энергией отчаяния, что могло бы надоесть всякому, менее меня ищущему общества и нуждающемуся в нем, особенно в обществе такого умного человека, как он. Вчера мы с ним вместе обедали у Боратынских⁷, уже водворившихся в своей новой и очень красивой квартире на Михайловской площади. Накануне госпожа Боратынская, навестив перед тем моего приятеля Делянова⁸, который сейчас болен, сама приезжала звать меня. Но незадолго до обеда приглашение великой княгини Екатерины Михайловны похитило ее у нас, что, впрочем, не помешало обеду быть очень вкусным и довольно оживленным. Я узнал также, что Хомяков и Тургенев сейчас находятся здесь. Но, Боже мой, что тут интересного для тебя! Ах, какая глупая вещь - письмо!..

  Тами, которого я встретил намедни в министерстве иностранных дел, сказал мне, что Дима благополучно выдержал свой второй экзамен и будет теперь же сдавать третий. Я обещал ему заехать за ними в коляске на будущей неделе, чтобы прокатить их на Острова, что, по-видимому, доставило добрейшему Тами большее удовольствие, чем эта прогулка того заслуживает.

  Как ты смешна, моя милая кисанька, со своим мнимым долгом в 200 рублей. Ты мне должна только 60, слышишь ли, только шестьдесят, которые мне не понадобятся раньше двух или трех месяцев. Но вот бумага кончается. Ах, до чего это глупая вещь - письмо! Целую вас всех, но тебя тысячу раз особенно.

  Р. S. Замечаю, что я не то чтобы забыл, но, вернее, упустил сообщить тебе тысячу важных вещей. Но это потому, что, когда я пишу, я никогда не говорю ни того, что хотел бы, ни так, как хотел бы, - вот это-то и внушает мне безмерное отвращение к писанию. Итак, оставив тебя в моем последнем письме под впечатлением известия, что на следующий день я буду фигурировать в качестве дежурного камергера в программе праздника⁹, я вижу, что в этом письме ни слова не сказал тебе о совершившемся событии... Ну, теперь слишком поздно исправлять это упущение, и ты ничего не узнаешь. Однако это было очень красиво и очень торжественно, но, к сожалению, и очень продолжительно. Вызванные к 9 часам утра в Зимний дворец, в 11 часов мы находились еще на большом дворе, рассаженные по каретам в ожидании минуты выезда. Площадь - вся покрытая войсками, так же, как крыши - зрителями; барабаны, бьющие поход; великолепное солнце и невыразимое смешение музыки всех полков, начинавшей играть национальный гимн по мере того, как государь объезжал ряды. Я находился в предпоследней карете процессии, золоченной по всем швам, запряженной шестью лошадьми и сопровождаемой придворными лакеями. Передо мной сидели два болвана, вероятно старше меня, ибо они помещались в глубине кареты. Один из них - господин Зубов, женатый на кузине госпожи Эйлер. Я чувствовал себя смешным, а еще более скучающим. Около часу освящение кончилось. Крестный ход - я добровольно принял в нем участие, следуя вне рядов подле Александры Долгорукой, которая особенно была хороша в этот день, - крестный ход вернулся в собор. Тут-то я, почувствовав себя разбитым от усталости, изнуренным от голода, да еще убедившись в том, что мое дальнейшее присутствие совершенно излишне (а впереди еще была поистине ужасающая перспектива только что начавшейся обедни - архиерейской обедни, а за ней панихиды по пяти государям, основателям и создателям собора: Петре I, Екатерине II, Павле, Александре I и Николае, и не менее торжественного и длинного молебна за царствующего императора), - тут-то я, повторяю, под влиянием всех этих настоятельных и непреодолимых причин, сделал то, что так свойственно моей природе, - я сбежал... и, одинокий и великолепный, шел по улицам, ослепленным моим блеском, чтобы кратчайшим путем добраться до своей комнаты, своего халата и завтрака, в котором я ощущал крайнюю потребность. Но успокойся, все обошлось прекрасно и закончилось без меня, и никто даже и не заметил того, что меня нет на месте.

КОММЕНТАРИИ:

  Печатается впервые на языке оригинала по автографу - РГБ. Ф. 308. К. 2. Ед. хр. 1. Л. 38-39 об., 42-43 об.
  Первая публикация - в русском переводе: Изд. М., 1957. С. 435-439.

¹ Тютчев намекает на нарастающее беспокойство крестьян накануне реформы.

² Чуть позже, 27 февраля/11 марта 1859 г., в письме к брату Эрн.Ф. Тютчева буквально повторяла эти слова: «В петербургском обществе умеют забываться и совершенно равнодушно относиться даже к таким вещам, которые имеют значение не только всеобщее. Так, здесь весьма мало интересуются вопросом, который в большей или меньшей степени касается каждого, - я имею в виду великое дело освобождения крестьян. В этой стране люди решительно легкомысленны, да к тому же еще глупы и невежественны, - говорит Тютчев. В общем, бедняга задыхается от всего, что ему хотелось бы высказать; другой постарался бы избавиться от преизбытка мучающих его мыслей статьями в разные газеты, но он так ленив и до такой степени утратил привычку (если она только у него когда-нибудь была) к систематической работе, что ни на что не годен, кроме обсуждения вслух вопросов, которые было бы, вероятно, полезнее довести до весобщего сведения, излагая и анализируя их письменно». И добавляла характерную мысль: «Прочитав ваше недавнее письмо, он просил меня, чтобы я убедила вас написать для газеты "Nord" статью о современном положении в Европе. То, что приходит извне, всегда производит в России большее впечатление, чем то, что печатается в самой стране и на русском языке» (ЛН-2. С. 299-300).

³ Здесь речь идет о Г.Л. Щербатове, в те годы попечителе Петербургского учебного округа.

⁴ Н.Ф. Павлов, по жалобе жены, поэтессы К.К. Павловой, был призван к ответу за то, что проиграл в карты ее состояние, сослан в 1853 г. в Пермь, возвратился в Москву в 1856 г., начал активно сотрудничать в «Русском вестнике» как критик и публицист и тогда же познакомился с Тютчевым. В это время Тютчев поддерживал Павлова в попытках того добиться разрешения на издательство журнала и считал его «человеком большого ума и таланта». В записочках, которые посылали друг другу Д.И. Сушкова, Е.Ф. и Д.Ф. Тютчевы, то и дело говорится: «обедал Павлов», «сегодня утром приходил Павлов» (там же. С. 288, 298 и др.).

⁵ В 1850-е гг. К.К. Павлова была уже признанной поэтессой и прозаиком. Далеко в прошлом остались и бегство в Ярославль, и возвращение к сгоревшему московскому дому, и первые уроки «прекрасного» в русских ландшафтах подмосковного Братцева, и широко известный в свете неудачный роман с А. Мицкевичем. Она много переводила на французский и немецкий языки первостепенных русских поэтов; ее оригинальное творчество высоко ценилось современниками.

⁶ В 1860 г. Павлов стал издавать газету «Наше время».

⁷ А.Д. Боратынская (из знатной и богатой армянской семьи Абамелек-Лазаревых) была поэтессой и переводчицей; в молодости светской красавицей, фрейлиной, в 1830-е гг. адресатом стихотворений многих русских поэтов от Пушкина до С. Раича; была замужем за И.А. Боратынским, младшим братом поэта; в 1856 г. была награждена орденом Св. Екатерины II степени за участие в попечительской деятельности Ведомства Марии Федоровны по женским учебным заведениям; в 1859 г. овдовела.

⁸ И.Д. Делянов, в 1858-1866 гг. попечитель Петербургского учебного округа, с женой Анной Христофоровной (урожд. Абамелек) жил одно время в том же доме, что и Тютчевы.

⁹ Речь идет о праздновании в честь освящения Исаакиевекого собора. Строительство задуманного еще Петром I главного храма Петербурга, посвященного св. Исаакию Далматскому, затягивалось из-за пожаров, перемены места, смены власти, замены архитекторов и было окончено только к 1858 г. Освящение собора, в возведении которого принимали участие крупнейшие архитекторы и живописцы - А. Монферран, В. Стасов, И. Витали, К. Брюллов и многие другие, - происходило 30 мая 1858 г. в день св. Исаакия и день рождения Петра Великого.