Брянский край

Эрн. Ф. Тютчевой

25 августа 1854 г. Петербург

St-Pétersbourg. Mercredi. 25 août 1854

  Je reçois à l'instant ta lettre du 18 de се mois. Eh bien, cette fois-ci се calmant n'a pas produit son effet habituel. L'inquiétude mе rendra très positivement fou. Jе ne puis supporter l'idée d'avoir entre toi et mоi - le foyer d'épidémie à Moscou¹. C'est abominable, c'est infâme, c'est tout bonnement intolérable. Et ne suffit-il donc pour mа pauvre imagination malade de l'inconnu de l'absence, avec ses mille chances plus ou moins funestes, et fallaitil encore у ajouter cette brutale certitude d'un danger de tous les instants. Dix fois par jour toute sorte de gens viennent par manière de conversation mе raconter des nouvelles vraies ou fausses des ravages de la maladie à Moscou, et ces brutes ne se doutent seulement pas du mаl qu'elles mе font avec leurs récits. Car enfin, puisque la maladie а acquis cette intensité à Moscou, qui n'est qu'à 400 v<erstes> de chez vous - elle pourrait bien aussi à l'heure qu'il est s'être encore rapprochée davantage et avoir gagné tout le pays intermédiaire... Dans de pareilles circonstances et à cette distance tout conseil, toute exhortation serait inutile. Mais enfin, mа chatte, si tu as, je ne dis pas quelque affection, mais quelque peu de conscience, voici се que tu feras sans faute. Dès que tu sauras que l'état sanitaire du pays à 150 verstes n'est plus satisfaisant, tu quitteras à l'instant mêmе Ovstoug pour revenir ici, mais, bien entendu, sans passer par Moscou. Il doit у avoir une route plus directe, aboutissant p<ar> ех<еmрlе> à Tver, que sais-je? Cela sera mauvais, inconfortable, je le veux bien, mais tout vaut mieux que de se laisser envahir par la maladie dans un endroit, où il n'y а nul secours... Encore une fois, tout cela mе rendra fou. J'allais partir ces jours-ci pour Moscou, lorsque j'ai reçu une lettre de mа sœur qui mе supplie d'ajourner mоn départ. Et соmmе au fond je n'y allais qu'à cause de toi, c'est-à-dire que pour у être rendu avant toi, j'ai daigné entendre raison, et ai remis mon départ aux premiers jours dc septembre, dans la persuasion où je mе plais à être que toi aussi de ton сôté, tu seras assez raisonnable pour ne pas bouger d'Ovstoug, si tant est que l'état sanitaire d'Ovstoug n'a rien de suspect, avant de me savoir arrivé à Moscou, et avant que je ne t'en aie donné le signal de Moscou mêmе. Moi, tu le sais bien, je ne risque rien, car j'ai une nature anticholérique par essence. Et puis, d'ailleurs, je ne puis avoir l'imagination tourmentée à mon propre sujet, attendu que je suis dans lа triste impossibilité d'être jamais séparé de moi-même. Ah Grand Dieu, que je supporterais volontiers cette séparation. Je crois vraiment qu'elle me pèserait encore moins qu'à toi.

  Quant à l'affaire du logement, tu peux la considérer comme conclue, mais il ne sera pas facile d'obtenir qu'il soit évacué avant les premiers jours d'octobre, et il est certain qu'un provisoire d'auberge, s'il venait à durer 15 jours à trois semaines, serait une triste entrée en campagne. Mais enfin est-il bien prouvé que tu ne puisses pas accepter le pied-à-terre que je t'offre? Quant à Daria, il n'y а pas de raison pour que sa sœur ne la recueille provisoirement chez elle, car d'après les dernières nouvelles que j'ai reçues de Peterhof, le séjour que la cour devait у faire, paraissait devoir encore se prolonger beaucoup. Mais tous ces arrangements par autorisation et à distance sont une chose parfaitement insensée et stupide. Ah се n'est pas cela qui mе préoccupe. C'est hier - le 24 - que nous avons assisté à une mort, qui а excité, on peut bien le dire, des regrets universels. C'est la mort, hélas, de notre glorieux, de notre magnifique, de notre splendide été, l'inoubliabie été de 1854². La veille encore il paraissait plein de vie. J'avais passé la soirée chez la Comtesse Bobrinsky, et en rentrant de chez elle vers minuit, j'ai pu encore pour la dernière fois savourer une température encore douce et amie. Mais dans cette même nuit un furieux vent d'ouest est venu bouleverser tout cela. Et cet ouragan а duré sans relâche pendant plus de vingt-quatre heures. Si bien que la moitié des Iles s'est trouvée être sous l'eau, les chemins transformés en torrents, et les barques venant s'échouer dans les jardins, et que mоi, après avoir dîné hier aux Iles, chez la P<rinc>esse Ioussoupoff, j'ai eu quelque peine à regagner la ville. La nuit dernière il у а eu du tonnerre, et une espèce de tonnerre particulière à cette saison, саr c'est toujours l'annonce d'un changement atmosphérique définitif. Aussi l'air aujourd'hui est-il complètement différent de celui qui nous а caressés tout се temps-ci, et on se sent entré en plein dans un régime tout nouveau, mais très connu. Si quelque chose pouvait consoler de се brusque et douloureux changement, c'est l'idée de tous les agréments qui vont en résulter pour la flotte de nos chers ennemis. C'est à présent qu'ils vont savourer la Baltique tout à leur aise. La mer Noire n'est guères plus aimable, non plus, à l'époque des équinoxes, - et de се côté-là, ils ont en sus le choléra, qui d'après l'aveu des journaux anglais, eux-mêmes, décime leurs armées, surtout les Français, dont on estime les pertes à plus de 10 000 h<ommes> par suite de la maladie.

  Les gardes cette fois vont partir tout de bon, les jeunes Grands-Ducs les accompagnent. La brouille avec l'Autriche est certaine, et selon moi, elle est рrоbable avec la Prusse, attendu que les 4 propositions³ faites par ces deux puissances au nom de toutes les 4 ont été catégoriquement refusées... Nous voilà, plus que jamais, seuls contre tous...

  J'ai là sur ma table le n<umér>o du 1^er juin de la Revue, où se trouve toute ma correspondance avec toi⁴. C'était assurément la seule chance qu'eussent mes lettres d'être relues par moi.

  Bonne nuit, ma chatte chérie.

Перевод

С.-Петербург. 25 августа 1854

  Я только что получил твое письмо от 18-го сего месяца. Ну, так на этот раз это успокаивающее средство не произвело своего обычного действия. Беспокойство положительно сведет меня с ума. Мысль, что между тобой и мной находится очаг эпидемии в Москве¹, мне невыносима. Это отвратительно, это мерзко, это просто нестерпимо. Не достаточно ли для бедного, больного воображения неизвестности разлуки, связанной с тысячью более или менее несчастных возможностей, чтоб еще добавить к ней эту грубую уверенность в ежеминутной опасности. Десять раз за день разные люди приходят сообщить мне, под видом пустого разговора, верные или ложные известия об опустошениях, произведенных болезнью в Москве, и эти скоты даже не подозревают, какое зло они причиняют мне своими россказнями. Ибо если эта болезнь так усилилась в Москве, находящейся всего в 400 верстах от вас, то она вполне могла в настоящую минуту еще более приблизиться к вам и охватить все промежуточное пространство... При подобных обстоятельствах и на этом расстоянии всякий совет, всякие увещания, по-видимому, бесполезны, но все-таки, моя киска, если у тебя есть - я не говорю какая-нибудь привязанность, но хоть немного совести, вот что ты сделаешь непременно. Как только ты узнаешь, что санитарное состояние местности на 150 верст уже неудовлетворительно, так в ту же минуту покинешь Овстуг и вернешься сюда, но, разумеется, не проезжая через Москву. Должна быть более прямая дорога, доходящая, например, до Твери, почем я знаю? Это будет плохо, неудобно, согласен, - но все же лучше, чем удовольствие быть застигнутым болезнью в месте, где нет никакой помощи... Повторяю, все это сведет меня с ума. Я собирался на этих днях ехать в Москву, когда получил письмо от сестры, умоляющей меня отложить отъезд. И так как, в сущности, я ехал туда только из-за тебя, то есть чтобы быть там ранее тебя, я соизволил внять доводам рассудка и отсрочить свой отъезд до первых дней сентября в чаянии, что ты тоже с своей стороны будешь достаточно благоразумна, чтобы не двигаться из Овстуга, - если только санитарное состояние Овстуга не будет иметь ничего подозрительного, - прежде, чем узнаешь, что я прибыл в Москву и когда я сам сообщу тебе об этом из Москвы же. Я, ты хорошо знаешь, ничем не рискую, так как моя природа антихолерическая по существу. К тому же мое воображение не может терзаться на мой собственный счет ввиду того, что я нахожусь в печальной невозможности быть разлученным с самим собой когда бы то ни было. Ах, великий Боже, как охотно перенес бы я эту разлуку! Я, право, думаю, что она тяготила бы меня еще менее, чем тебя.

  Что касается квартирного вопроса, ты можешь считать его решенным, но нелегко будет добиться того, чтобы помещение освободили раньше первых дней октября, и, конечно, временное пребывание в гостинице, если бы оно продлилось от двух до трех недель, было бы грустным началом. Но, в конце концов, ты положительно не можешь согласиться на пристанище, которое я тебе предлагаю? Что касается Дарьи, нет причин, чтобы ее сестра временно не приютила ее у себя, так как по последним известиям, полученным мной из Петергофа, двор, по-видимому, значительно продлит свое пребывание там. Но все эти заочные распределения на расстоянии являются чем-то совершенно бесполезным и нелепым. Ах, не это меня беспокоит!

  Вчера - 24-го - мы присутствовали при кончине, которая, можно сказать, возбудила всеобщее сожаление... Это, увы! кончина нашего славного, нашего великолепного, нашего пышного лета, приснопамятного лета 1854 года². Еще накануне оно казалось полным жизни. Я провел вечер у графини Бобринской и, возвращаясь от нее около полуночи, мог в последний раз насладиться все еще мягкой и ласкающей температурой воздуха. Но в ту же самую ночь жестокий западный ветер перевернул все. И этот ураган продолжался без перерыва более суток, так что половина Островов очутилась под водой, дороги превратились в потоки, лодки застревали в садах, а я, пообедав вчера на Островах у княгини Юсуповой, с некоторым трудом добрался до города.

  Прошлой ночью был гром, и гром, свойственный этому времени года, ибо он всегда является предвестником окончательной атмосферической перемены. Зато и воздух сегодня вполне отличается от того, что ласкал нас все это время, и чувствуешь себя целиком вступившим в совсем новую, но весьма знакомую полосу. Если что-либо может утешить в этой резкой и горестной перемене, так это мысль о всех удовольствиях, которые воспоследуют за этим для флота наших любезных врагов. Теперь-то они вдоволь насладятся Балтийским морем. Черное море тоже ничуть не учтивее во время равноденствия; и при этом у них вдобавок холера, и, по признанию самих английских газет, она опустошает их войска, особенно войска французов, потери которых вследствие болезни исчисляются более чем 10 000 человек.

  На этот раз гвардия выступает в самом деле. Ее сопровождают молодые великие князья. Ссора с Австрией достоверна, и, по-моему, она возможна и с Пруссией, ввиду того что 4 предложения³, сделанные этими двумя державами от имени всех 4-х, были категорически отвергнуты... И вот мы, более чем когда-либо, одни против всех...

  У меня на столе номер «Revue» от 1-го июня, где находится вся моя переписка с тобой⁴. Это, конечно, единственная возможность, чтобы мои письма были перечитаны мною.

  Покойной ночи, моя милая кисанька.

КОММЕНТАРИИ:

  Печатается впервые на языке оригинала по автографу - РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 22. Л. 54-55 об.
  Первая публикация - в русском переводе: Изд. 1984. С. 224-226.

¹ Эпидемия холеры, которая свирепствовала в России во время Крымской войны, была частью пандемии, охватившей Европу в продолжение революционных событий 1848-1849 гг., перекинулась на Британские острова и в Америку.

² Тютчев посвятил «приснопамятному лету» стихотворение «Лето 1854».

³ В августе 1854 г. Австрия от имени великих держав предъявила России в качестве предварительных условий «Четыре пункта», которые до конца войны стали основой возможного мирного урегулирования: 1) Замена русского покровительства над Дунайскими княжествами протекторатом пяти великих держав. 2) Свобода судоходства по Дунаю с установлением контроля держав над устьем реки. 3) Пересмотр Лондонской конвенции 1841 г. о черноморских проливах «в интересах европейского равновесия» (т.е. пересмотр ее условий в пользу союзников). 4) Замена покровительства Российской империи православному населению Османской империи коллективной гарантией прав христианских подданных султана со стороны всех великих держав. Принятие этих пунктов лишило бы Россию самостоятельности в восточном вопросе и установило бы коллективный протекторат западных держав над Османской империей. Николай I медлил с ответом, что дало возможность союзникам приступить к высадке десанта в Крыму. Их главной целью был Севастополь - база русского Черноморского флота. Запоздалое согласие России сделать «Четыре пункта» основой для мирных переговоров привело лишь к затяжной и безрезультатной дипломатической борьбе, ареной которой стала Вена.

⁴ Э. Форкад, французский политический писатель и публицист, опубликовал в журнале «Revue des Deux Mondes» за 1854 г. статью «Австрия и политика Венского кабинета в Восточном вопросе», в которую были включены выдержки из писем Тютчева к жене, переданные ему Пфеффелем без ведома поэта. В конце августа - начале сентября 1854 г. Пфеффель писал сестре из Интерлакена: «Ограничиваюсь благодарностью за выдержки из писем вашего мужа, приложенные к вашему письму...» (ЛН-2. С. 266). А двумя месяцами раньше, в июне 1854 г., он писал ей из Мюнхена более подробно: «В "Allgemeine Zeitung" от 7 июня напечатано несколько выдержек из последнего номера "Revue des Deux Mondes", в которых воспроизведены извлечения из писем вашего мужа, сообщенные мною редактору этого журнала. Я еще не читал оригинал, а лишь просмотрел его, но даже этот беглый просмотр вызвал у меня опасение, что статья произведет неблагаприятное впечатление на графа Нессельроде и некоторых других важных особ, которых следует считать не столько русскими, сколько немцами. Прошу вас, успокойте меня на этот счет и еще раз попросите вашего мужа, чтобы он написал для "Revue" что-нибудь примечательное и "расправился" бы, как говорит наш добрый полковник^*, не только с римским вопросом, но и с великим восточным вопросом, который с каждым днем представляется все более неразрешимым» (там же. с. 263-264).

^* Добрый полковник - Н.И. Тютчев.