Брянский край

К. Пфеффелю

12/24 ноября 1850 г. Петербург

  Рукой Эрн. Ф. Тютчевой:

  Void се que vous écrit ou plutôt се que vous dit mon mari par l’en-tremise de ma plume.

  Ici on est pour le moment rassuré sur les affaires de l’Allemagne¹. Le Ministre de Prusse Mr de Rochow a apporté à l’Empereur de la part de son Maître les assurances les plus pacifiques. Déjà le retour de Mr de Rochow à Pétersbourg est un gage donné par le Roi de Prusse de dispositions semblables. Car ce Ministre, depuis le temps qu’il est ici, a toujours parlé et agi dans le sens d’une politique essentiellement différente de celle qu’il représentait officiellement, et le Roi l’ignorait si peu, qu’il lui écrivait encore dernièrement dans une lettre toute confidentielle et toute bienveillante, qu’il ne lui en voulait nullement de cette divergence d’opinions; que le seul dissentiment dans leur manière de voir qui lui fût pénible, à lui, Roi de Prusse, c’était que Mr de Rochow ne partageait point à l’égard du grand Radowitz la haute opinion qu’il avait de celui-ci. Et l’auguste correspondant ajoutait en propres termes que Radowitz était tout bonnement un grand homme méconnu, tout comme l’avait été avant lui Christophe Colomb avant la découverte de l’Amérique.

  J’ignore si à l’heure qu’il est le Roi de Prusse croit encore aussi fermement à la mission qu’avait Radowitz de découvrir ce nouveau monde dont il est en quête, mais il est certain que le langage dont il a chargé Rochow d’être l’interprète auprès de l’Empereur, témoigne des dispositions les plus conciliantes et les plus amicales. Il est allé même jusqu’à lui faire dire que bien qu’il fût décidé, dans le cas où ces dispositions n’aboutiraient pas, de défendre vigoureusement l’honneur du nom prussien contre toute attaque de quelque part qu’elle vint, néanmoins le jour où il verrait l’Empereur Nicolas se ranger au nombre de ses ennemis, il était tout aussi décidé ce jour-là à abdiquer.

  Pour le moment done l’opinion générale à Pétersbourg est que la guerre civile en Allemagne sera conjurée pour cette fois-ci, et comme un pareil résultat est vivement désiré par notre cabinet, on aime à se reposer dans le sentiment de cette sécurité provi-soire, sans se préoccuper autrement des mauvaises chances que l’avenir tient en réserve. Pour moi, mon opinion personnelle est que ces mauvaises chances sont inconjurables. C’est l’accord, un accord sérieux et sincère qui me paraît être devenu une impossibilité, tandis que la lutte intestine aboutissant un peu plus tôt, un peu plus tard, à la guerre civile, me paraît être devenue le fond même de la situation de l’Allemagne. Les 33 années de paix et de bonne intelligence réciproque, dont elle a joui depuis 1815, ont contribué à faire illusion à tout le monde sur la vérité de cette situation. C’est de ces 33 années que l’on peut bien dire qu’elles ont été un heureux accident dans la vie historique de l’Allemagne. Ce ne sont pas les traités de 1815, c’est l’esprit qui avait prévalu à cette époque et qui a dominé plus ou moins tous les cabinets, qui a été la véritable formule de conjuration, à l’aide de laquelle le bon génie de l’Allemagne a pu pendant ce tiers de siecle sus-pendre Taction dissolvante du mal qui la travaille. Maintenant la formule de 1815² est épuisée; la solidarité des principes qui exis-tait entre les trois cabinets de la Sainte Alliance n’existe plus. L’esprit révolutionnaire a blessé à mort cette solidarité qui seule était assez forte pour dominer la divergence des intérêts. La Russie certainement n’a pas cessé d’être bienveillante pour l’Allemagne, mais son attitude vis-à-vis d’elle n’est plus la même et ne pourra jamais redevenir ce qu’elle a été. Et c’étaient pourtant ces anciens rapports de la Russie avec les deux grandes puissances allemandes qui étaient la clef de voûte de tout le système de 1815. C’était là ce troisième terme qui conciliait l’antagonisme des deux termes rivaux. Maintenant, quoique Ton fasse et que Ton espère, cet antagonisme s’est décidément affranchi de l’ascendant de cette influence conciliatrice, et rien désormais ne pourra l’empêcher d’accomplir son œuvre. La Prusse par la fatalité de sa destinée historique, est condamnée à essayer 1’impossible, c’est-à-dire, a tenter l’absorption de l’Allemagne sous peine de se voir de jour en jour dépérir et annuler. L’Autriche, de son côté, est tout aussi rigoureusement condamnée à prévenir à tout prix ce développement de la Prusse, et l’effort qu’elle fait maintenant pour obliger cette puissance à rentrer dans sa cage, en retardant peut-être le moment de l’explosion, ne fera que rendre la lutte plus intense et plus acharnée. Ce n’est pas quand ces deux puissances se contrecarraient chacune de son côté, l’une a Erfurt et l’autre à Francfort, que l’antagonisme incurable qui les divise, pouvait accumuler assez de griefs réciproques pour déterminer une explosion; cela arrivera bien plus sûrement le jour où elles se rencontreront sur le terrain légal, pour travailler soi-disant à une œuvre commune.

  L’unité de l’Allemagne peut bien être une chimère³, mais c’est une de ces chimères qui dévorent bien des réalités. Une seule chose pourrait peut-être encore sauver l’Allemagne, ce serait une guerre avec l’étranger, amenée bien entendu par une agression du dehors. Mais cette chance de salut est plus improbable encore que toutes les autres, car la France dans l’état où elle est et ou elle s’enfoncera de jour en jour davantage, ne peut songer à attaquer qui que ce soit, et quant à la Russie, bien loin d’attaquer elle-même l’Allemagne elle est bien décidée à ne pas souffrir qu’aucune puissance étrangère vienne l’attaquer.

  Sur les conférences de Varsovie il n’y a de vrai que ceci: dans les questions allemandes proprement dites, comme celle de la Hesse⁴ et autres, l’Empereur ne s’est point posé comme conseil; ce n’est que dans la question du Danemark⁵ qu’il a assumé un rôle plus actif dans les délibérations, et ce n’est aussi que sur ce seul point que le cas de guerre a été éventuellement posé au cabinet prussien.

  En jetant les yeux sur l’ensemble de la situation, il est impossible de n’être pas frappé d’un fait qui comme une loi historique la domine toute entière. C’est le fractionnement progressif de tous les éléments de ces différentes sociétés par suite d’un anta-gonisme incurable qui se retrouve dans chacune d’elles. Ainsi en Allemagne, l’Autriche et la Prusse, et sous ces deux noms; d’une part la lutte de la tendance unitaire et de l’autonomie locale, et de l’autre, la lutte de deux races⁶, la race slave, dont l’Autriche après tout n’est que le prête-nom, et de la race allemande. Lutte sans solution possible, attendu qu’avec l’Autriche, c’est l’unité allemande qui devient irréalisable, et que sans l’Autriche, c’est l’Allemagne elle-même qui cesse d’être une réalité.

  En France, où la situation est plus franche sans être moins compliquée, c’est la guerre du socialisme et de la société, de la révolution et de l’autorité.

  En Italie, c’est l’éternelle guerre de l’Italien contre le barbare, compliquée de cette guerre à mort que le catholicisme Romain traînant à son pied le boulet de l’autorité temporelle du pape, est obligé de faire à la révolution armée contre lui de toutes les exigences et de toutes les illusions du sentiment national⁷.

  Enfin en Angleterre, où nous venons de voir tout à coup le catholicisme surgir de terre, comme le Rhône apres son cours souterrain, et ou cette résurrection presqu’officielle du catholicisme en dépit de tous les cris de fureur qu’elle excite, ne fera que hater le travail de decomposition qui mine la doctrine anglicane, sans etre toutefois en etat de substituer quelque chose de definitif et de generalement accepte a la place de la destruction qu’elle aura faite, meme antagonisme. Car il ne faut pas s’y tromper, si les mesures que vient de prendre le pape a l’egard de Г Angleterre⁸ ne sont rien moins qu’un coup de tete, d’autre part la reaction que ces mesures ont excitee, ne soit egalement rien moins qu’une demonstration factice. Si, d’une part, tout ce qu’il у a d’elements conservateurs dans l’anglicanisme tend irresistiblement a un retour vers Rome, d’autre part, tout le passé historique de l’Angleterre est comme un abîme creusé entre elle et le pape, abîme qu’aucune révolution morale ou religieuse ne saurait combler.

  St-Pétersbourg. 12/24 novembre 1850

Перевод

  Рукой Эрн. Ф. Тютчевой:

  Вот что пишет или, вернее, что говорит вам мой муж посредством моего пера.

  Здесь сейчас успокоились относительно германских дел¹. Прусский посланник г-н Рохов от лица своего монарха привез государю самые миролюбивые заверения. Уже возвращение г-на Рохова в Петербург является залогом подобного отношения прусского короля, ибо этот министр, с тех пор как он здесь, на словах и на деле придерживался совершенно иной политики, чем та, которую он официально представлял, и король был об этом осведомлен настолько хорошо, что еще совсем недавно написал ему вполне конфиденциальное и благосклонное письмо о том, что он ничего не имеет против этого инакомыслия, что единственное несогласие в их взглядах, которое королю прусскому было неприятно, заключалось в том, что г. Рохов не разделял по отношению к великому Радовицу того высокого мнения, которое король имел о нем. И августейший корреспондент присовокупил доподлинно, что Радовиц — непризнанный великий человек, точно так же, как был Христофор Колумб до открытия Америки.

  Я не знаю, верит ли в настоящее время прусский король так же твердо в назначение Радовица открыть отыскиваемый им новый мир, но достоверно, что выражения, в которых он поручал Рохову быть выразителем его мнений перед государем, свидетельствуют о самом миролюбивом и дружеском его расположении. Он даже дошел до того, что велел передать государю, что в случае, если его миролюбивые намерения не приведут ни к чему, он вознамерился отстаивать решительно честь прусского имени против всяких нападок, с чьей бы стороны они ни были, но тем не менее он готов отречься от престола в тот самый день, когда увидит, что император Николай станет в число его врагов.

  В настоящее время общее мнение в Петербурге склоняется к тому, что междоусобная война в Германии на этот раз будет предотвращена, и поскольку подобного результата живейшим образом желает наш кабинет, то все охотно отдаются этому чувству временной безопасности, вовсе не задумываясь о невзгодах, которые готовит будущее. Что до меня, то мне сдается, что эти невзгоды неотвратимы. Мне кажется, что в данном случае соглашение серьезное и искреннее является невозможным, тогда как то, что внутренняя борьба окончится рано или поздно междоусобной войной, представляется мне сущностью настоящего положения в Германии. Тридцать три года мира, которыми Германия наслаждалась с 1815 г., содействовали в глазах всех созданию обманчивого представления относительно реальности этого положения; об этих тридцати трех годах можно сказать, что они были счастливой случайностью в исторической жизни Германии. Не трактат 1815 г., а дух, который господствовал в эту эпоху и который охватил более или менее все кабинеты, явился истинной формулой заклинания, с помощью коей добрый гений Германии мог в течение трети века тормозить разрушительное действие болезни, которая ее точит. В настоящее время формула 1815 г.² исчерпана, солидарность принципов, которая существовала у трех кабинетов Священного союза, не существует более. Революционный дух поразил насмерть эту солидарность, которая одна только была достаточно сильна, чтобы господствовать над противоречивостью интересов. Россия, конечно, не перестала проявлять благосклонность к Германии, но ее образ действий в отношении Германии уже не тот, каким был, и он уже никогда не может стать таким, каким был. А между тем прежние отношения России с двумя великими немецкими державами венчали свод всей системы 1815 г. Это и был третий член, который примирял антагонизм двух других членов-соперников. В настоящее время, что бы ни стали делать и на что бы ни надеялись, антагонизм освободился решительно из-под власти этого примирительного влияния, и ничто отныне не в состоянии помешать ему закончить свою работу. Пруссия, по роковому предопределению своей исторической судьбы, обречена испробовать невозможное, то есть пытаться поглотить Германию, даже сознавая, что день ото дня сама она погибает и перестает существовать. Со своей стороны, Австрия столь же непреложно обречена на то, чтобы препятствовать во что бы то ни стало этому развитию Пруссии, и то усилие, которое она делает в данное время, чтобы принудить эту державу войти в свою клетку, задерживая, быть может, взрыв, сделает борьбу еще сильнее и ожесточеннее. Неизлечимый антагонизм, разделяющий эти державы, накопил достаточно обоюдных обид, чтобы вызвать вспышку — не тогда, когда эти державы подкапывались друг под друга — одна в Эрфурте, другая во Франкфурте — скорее это случится в тот день, когда они встретятся на легальной почве, чтобы, так сказать, работать на общее дело.

  Единство Германии, — может быть, химера³, но это одна из тех химер, которые пожирают действительность; одно еще могло бы спасти Германию — это война с чужеземцем, вызванная, разумеется, нападением извне. Но эта надежда на спасение еще менее реальна, чем все прочие, так как Франция в том положении, в каком она находится теперь и в которое она погружается все более и более, не может и думать о нападении на кого бы то ни было; что же касается России, то далекая от того, чтобы напасть на Германию, она полна решимости не допустить, чтобы какая-нибудь иностранная держава на нее напала.

  Относительно варшавских переговоров достоверно только следующее: в вопросах чисто немецких, как то о Гессене⁴ и других, государь не являлся третейским судьей; лишь в вопросе о Дании⁵ он принял более деятельное участие в обсуждении, и только по этому пункту было указано прусскому кабинету на возможность войны.

  Окидывая взором всю совокупность положения, нельзя не поражаться тому факту, который, подобно историческому закону, господствует над всем, — постепенному дроблению всех элементов этих различных обществ вследствие неизлечимого антагонизма, который имеется в каждом из них. Таковы в Германии Австрия и Пруссия — два эти имени являются синонимами, с одной стороны, борьбы за объединение и за местную автономию, а с другой стороны — борьбы двух рас⁶: славянской, для которой Австрия есть подставное имя, и немецкой, — борьбы, которая не может ничем разрешиться, ибо вместе с Австрией неосуществимо германское единство, а без Австрии Германия перестает быть реальностью.

  Во Франции, где все выглядит более явным, не будучи при этом менее запутанным, — налицо война социализма с обществом и революции с властью.

  В Италии — вечная война итальянца против варвара, осложненная войной не на жизнь, а на смерть, которую римский католицизм, влачащий за собой обузу светской власти папы, принужден вести с революцией, вооружившейся против него всеми требованиями и всеми иллюзиями национального чувства⁷.

  Наконец, в Англии, где католицизм, как мы недавно могли убедиться, возник внезапно, подобно тому, как Рона выходит на поверхность из своего подземного русла, где это почти официальное воскрешение католицизма, несмотря на все крики злобы, вызванные им, лишь ускорит разложение, подтачивающее англиканскую доктрину, не будучи в состоянии выставить что-нибудь определенное и вообще приемлемое вместо того разрушения, которое оно произведет, даже антагонизм. Ибо если меры, принятые папой по отношению к Англии⁸, являются только безрассудством, то, с другой стороны, — не следует заблуждаться на этот счет — реакция, вызванная этими мерами, является отнюдь не искусственной демонстрацией. Если, с одной стороны, все, что есть консервативного в англиканстве, устремлено неудержимо обратно к Риму, то, с другой стороны, все историческое прошлое Англии — как бы пропасть, выкопанная между ею и папой, пропасть, которую не в состоянии засыпать никакая революция: ни нравственная, ни религиозная.

  С.-Петербург. 12/24 ноября 1850

КОММЕНТАРИИ:

  Барон К. Пфеффель — баварский политический деятель, известный германский публицист. Младший брат Эрн. Ф. Тютчевой, они с детства были тесно связаны. Семейная и дружеская переписка с ним была отрадой всей ее жизни. К. Пфеффель познакомился с Тютчевым еще в 1830 г. в Мюнхене, быстро подружился с ним и особенно близко сошелся после женитьбы поэта на его сестре. Пфеффель высоко ценил в Тютчеве блестящий ум, одухотворенность, талант политического мыслителя и публициста, живо интересовался его взглядами и деятельностью. Он не знал русского языка и не без сожаления говорил: «1е poète m’échappe nécessairement» («поэт неизбежно ускользает от меня». — Фр.). Пфеффель не только ценил, но и понимал Тютчева, он, едва ли единственный из ближайших знакомых поэта, в полной мере осознал раздвоенность его духовной природы, которая проявлялась, в частности, в том, что, с одной стороны, тот был скептиком, вольтерьянцем, с другой — глубоко религиозным человеком, увлекался пантеизмом Гегеля и одновременно был чистым романтиком в своем поэтизировании и одушевлении природы.
  К. Пфеффеля восхищали политические предвидения Тютчева, он содействовал появлению тютчевских политических статей в иностранной печати. Для Тютчева он был ценным источником, осведомлявшим его о европейских политических делах. К. Пфеффель до определенной степени разделял тютчевские представления о России как главной и даже единственной силе, борющейся против европейской революции.
  Пфеффель подробно входил и в чисто житейские проблемы семейной жизни сестры. Иногда он играл роль посредника в ее сложных отношениях с мужем. В 1846 г. он писал ей из Мюнхена: «Сожалею, что не могу сочувствовать вашему нежеланию просить мужа о возмещении тех сумм, которые вы ему предоставили как для уплаты его долгов, так и на содержание его дочерей. Я знаю Тютчева, знаю благородство его чувств и уверен, что он всегда намеревался восполнить при первой же возможности ущерб, причиненный им вашему состоянию. Следовательно, для меня существует только вопрос о том, подозревает ли он размеры жертв, принесенных вами для того, чтобы помочь ему, и позволит ли ему наследство, которое он должен разделить с братом, предоставить сумму, необходимую для расчета с вами» (ЛH-2. С. 219).
  Многолетний обмен политическими и придворными новостями, литературно-философскими размышлениями Тютчев и Пфеффель вели через Эрн. Ф. Тютчеву, которая чаще писала брату от своего имени. В письме от 1/13 января 1850 г. она восхищенно и грустно рассказывала брату о методе творческой работы Тютчева над политическими статьями и письмами: «Тютчев ненавидит писать, он удовлетворяется тем, что, набросав нечто вроде перечня своих идей, он затем развивает их, диктуя мне. Я не устаю удивляться точности его выражений, возникающих в совершенно законченном виде, — кажется, будто он читает их в открытой книге. Ни задержки, ни колебания, ни единой запинки — это поток, который течет легко и свободно. Но если даже ему и присущ дар политика и литератора, то нет на свете человека, который был бы менее, чем он, пригоден к тому, чтобы воспользоваться этим даром. Эта леность души и тела, эта неспособность подчинить себя каким бы то ни было правилам ни с чем не сравнимы. Его здоровье, его нервозность, быть может, порождают это постоянное состояние подавленности, из-за которого ему так трудно делать то, что другой делает, подчиняясь требованиям жизни и совершенно незаметно для себя. Это светский человек, оригинальный и обаятельный, но, надо признаться, рожденный быть миллионером, чтобы иметь возможность заниматься политикой и литературой так, как это делает он, т.е. как дилетант. К несчастью, мы отнюдь не миллионеры» (там же. С. 241-242).
  Настоящее письмо написано рукою Эрн. Ф. Тютчевой. День спустя она сообщала Пфеффелю: «Вчера вечером муж продиктовал мне несколько строк на злободневные политические темы. Он находился в таком нервном возбуждении, что не в состоянии был писать сам, но вы должны рассматривать вложенные сюда листочки как письмо от него» (там же. С. 248).
  Печатается впервые на языке оригинала по подлиннику (рукой Эрн. Ф. Тютчевой под диктовку Ф.И. Тютчева) — Собр. Пигарева.
  Первая публикация — в значительно отредактированном виде: СН. Кн. 22. С. 279-283, 265-269; в русском переводе: Изд. 1984. С. 144-147.

¹ «Германские дела» — устойчивое политико-дипломатическое понятие того времени, связанное с существованием Германского союза, созданного на Венском конгрессе в 1815 г. Первоначально Германский союз был объединением 38 немецких государств, затем к ним примкнуло еще одно. Германский союз включал немецкие земли Австрийской империи, землю Шлезвиг-Гольштейн, которая была подвластна Дании, и Люксембург, подчиненный Голландскому королевству Он должен был заменить собой распавшуюся в эпоху Наполеоновских войн «Священную Римскую империю» германской нации. Существование Германского союза, имевшего свой собиравшийся во Франкфурте-на-Майне Союзный сейм, давало политико-правовые основания говорить о Германии как союзном государстве. В действительности объединение отдельных немецких государств в Германский союз, где господствовала меттерниховская Австрия, было иллюзорным. Главным противником австрийской гегемонии была королевская Пруссия.
  В революционный 1848 г. идея германского единства охватила широкие слои народа. Попытка франкфуртского парламента, настроенного демократически, поставить вопрос о подлинном объединении Германии оказалась неуспешной во многом потому, что в нем преобладали сторонники объединения Германии без Австрии. Сам парламент был разогнан в 1849 г., и тогда же Пруссия предложила проект создания Германской федерации под своим главенством. Австрийское правительство выступало за сохранение прежнего устройства Германского союза, что привело к резкому обострению отношений между двумя странами. Дело шло к войне между Пруссией и поддерживавшими ее другими немецкими государствами, которые составили Прусскую унию, и Австрийской империей. Российская дипломатия, озабоченная поддержанием европейского равновесия, играла посредническую роль. В октябре 1850 г. во время Варшавской встречи Николая I с австрийским императором и прусским наследным принцем удалось добиться отказа Пруссии от ее претензий, что означало и роспуск Прусской унии. Должен был уйти в отставку прусский министр иностранных дел Иосиф Радовиц, который был главным инициатором политики, направленной на уменьшение влияния Австрии в германских делах.
  Николай I считал успокоение Германии и предотвращение в ней междоусобной войны заслугой России и своей личной, следствием возросшего влияния России в европейских делах после подавления революций 1848 г. Особое значение царь и его окружение придавали участию российской армии в 1849 г. в подавлении венгерской революции, что спасло Австрийскую империю от развала. Российский император серьезно рассчитывал на «австрийскую благодарность», что, как показали дальнейшие события накануне и во время Крымской войны, было грубым политическим заблуждением. Между тем руководитель российской внешней политики К.В. Нессельроде смотрел на Австрию как на самого надежного союзника в европейских делах и на Востоке. В 1850 г. он утверждал: «Наградой за нашу дальновидную политику является прочный и тесный союз с Австрией» (Восточный вопрос во внешней политике России. Конец XVIII - начало XX в. М., 1978. С. 131).

² В 1815 г. австрийский император Франц I, прусский король Фридрих Вильгельм III и российский император Александр I подписали, по инициативе последнего, Акт о Священном союзе. Правители трех великих европейских государств — католического, протестантского и православного заявляли в нем о своем желании создать единую европейскую христианскую нацию: «Единое преобладающее правило да будет как между помянутыми властями, так и подданными их приносить друг другу услуги, оказывать взаимное доброжелательство и любовь, почитать всем себя как бы членами единого народа под именем христианской нации, поелику три союзные государя почитают себя аки постановленными от провидения для управления тремя областями сего одного народа, а именно: Австриею, Пруссиею и Россиею, исповедуя таким образом, что самодержец народа христианского, во многом единого, не иной есть, как тот, кому, собственно, принадлежит держава, поелику в нем едином обретаются сокровища любви, ведения и премудрости бесконечные, то есть наш Божественный Спаситель, Иисус Христос, глагол всевышнего, слово жизни. Соответственно с сим, их величества с нежнейшим попечением убеждают своих подданных со дня на день утверждаться в правилах и деятельном исполнении обязанностей, в которых наставил человеков Божественный Спаситель, аки единственное средство наслаждаться миром, который истекает от доброй совести и который един прочен» (Внешняя политика России XIX — начала XX века. Сер. 1. М., 1972. Т. 8. С. 505).
  Провозглашенные принципы единой христианской нации легли в основу политики легитимизма, которая проводилась Священным союзом. В рамках этой политики осуществлялись поддержка законных, легитимных династий и режимов и борьба с революционно-освободительным движением европейских народов. Принципы Священного союза во многом утратили свое практически-политическое значение уже в 1820-е гг., но Николай I их твердо придерживался, не желая считаться с реалиями европейской жизни.

³ Ни в это время, ни позже Тютчев не верил в возможность германского единства, которое он называл «единством хаоса». Этому был посвящен один из разделов его трактата «Россия и Запад». Здесь он указывал на решающую роль России, великой Восточной империи, в германских делах, на дуализм, «внутренне свойственный Германии» и обусловленный враждебным соперничеством Австрии и Пруссии.
  Позднее, касаясь вопроса о возможности германского единства под главенством Пруссии, которое казалось Тютчеву несбыточным, И.С. Аксаков задавался вопросом: «Следует ли, в виду совершившихся фактов, признать соображения и выводы Тютчева ошибочными?» И давал ответ, где вспоминал быстрый и жестокий исход австро-прусской войны 1866 г. и выявлял особенности тютчевских историко-политических прозрений: «Взор Тютчева был очевидно устремлен только на конечные результаты, не останавливаясь на возможных промежуточных случайностях, способных, по его мнению, только задержать, но не отвратить развязку. Да и самое смелое воображение едва ли в то время отважилось бы даже предположить картину тех ужасов, каких мы были зрителями в 1866 году. Можно ли было ожидать, во второй половине XIX века, такого беззастенчивого нарушения трактатов, договоров, связей, одним словом — всех гарантий общественного бытия, какие придуманы пресловутою Европейскою цивилизацией? Мыслима ли была внутренняя междоусобная, кровавая война в мирной, просвещенной, многоученой и книжной Средней Германии, где, казалось, каждая пушка упирается лафетом в какой-нибудь университет, а дулом — в музей, библиотеку, академию?» (Биогр. С. 210-211).

⁴ Осенью 1850 г. население Гессена выступило против политики своего курфюрста, чем воспользовались Австрия и Пруссия. Под предлогом наведения порядка они ввели войска в Гессен, что рассматривалось как проба сил в борьбе за главенство над Германией. По настоянию Николая I Пруссия и Австрия должны были вывести свои войска из Гессена.

⁵ В состав Датского королевства входил Шлезвиг-Гольштейн, немецкое население которого в 1848 г. стремилось к отделению и опиралось на поддержку Пруссии. Намерение Пруссии воевать с Данией ради присоединения Шлезвиг-Гольштейна вызвало резкое противодействие России. Однако в 1864 г., развязав вторую шлезвиг-голыитейнскую войну, Пруссия сумела добиться своего, что стало прелюдией к объединению Германии под ее эгидой.

⁶ Невозможность германского единства Тютчев обуславливал ростом самосознания славянских народов, с их национальной и религиозной самобытностью. Для него политический панславизм был важным фактором будущего европейского устройства.

⁷ Здесь Тютчев кратко излагает выводы трактата «Россия и Запад»: «В Германии междоусобная война составляет саму основу ее политического положения. Сейчас это более, чем когда-либо, Германия Тридцатилетней войны — Север против Юга, разрозненные государства против единой Власти, — но все неизмеримо возросло под воздействием революционного принципа. В Италии теперь не только, как прежде, соперничество с Германией и Францией или ненависть Италии к пребывающему за горами Варвару. Налицо, кроме того, смертельная война, объявленная Революцией, взявшей на вооружение итальянское национальное чувство, опороченному римским Папством католицизму. Что же до Франции, которая не может более существовать без отречения на каждом шагу от того, что вот уже 60 лет составляет ее жизненный принцип, от Революции, — это страна, по логике вещей и воле рока приговоренная к бессилию. Это общество, приговоренное инстинктом самосохранения прибегать к услугам одной своей руки лишь только для того, чтобы связать другую» (т. 3 наст. изд. С. 186).
  Тютчев вполне очевидно недооценивал мощное движение, которое охватило все слои итальянского народа и вошло в историю как Рисорджименто (Возрождение). Его представители высказывались за освобождение разрозненных итальянских земель от иноземного, прежде всего австрийского, господства («война против варвара») и отстаивали идею объединения Италии. В конечном итоге это привело к возникновению в 1861 г. Итальянского королевства.

⁸ В 1850 г. папа Пий IX своей буллой объявил о восстановлении католических епископств в Англии, где католицизм утратил свое первенствующее положение еще в XVI в.