Брянский край

П. Я. Чаадаеву

13 апреля 1847 г. Петербург

St-Pétersbourg. Ce 13 avril 1847

  Me voilà donc enfin en possession, cher Monsieur Чадаев, du beau cadeau que votre amitié a bien voulu me faire. J’en ai été flatté et touché plus que je ne puis vous le dire. En effet, moi qui ne m’attendais qu’à une modeste lithographie, je vous laisse à penser avec quelle reconnaissante surprise j’ai reçu quelque chose d’aussi complètement satisfaisant et d’aussi obligeamment personnel que le beau portrait¹ que vous m’avez envoyé… Je suis, pour parler la langue du pays, comme un homme qui ne s’attendait qu’à un simple Stanislas et qui se voit décoré d’une Ste-Anne au cou, en diamants… Encore une fois, agréez en mes plus sincères remerciements. Le portrait est très bien, très ressemblant et d’une ressemblance qui fait grand honneur à l’intelligence du peintre. Cette ressemblance est assez frappante pour m’avoir suggéré la réflexion qu’il y a certains types humains qui sont comme les médailles de l’humanité: tant ils paraissent avoir été frappés avec soin et intelligence par le Grand Artiste et tant ils se distinguent du type ordinaire de la monnaie courante.

  Votre portrait, cher Monsieur et ami, ne m’aurait rien laissé à désirer, s’il avait pu me donner tous les renseignements que j’aimerais à avoir sur vous, sur l’état actuel de votre santé, en un mot, sur tout ce qui a rapport à votre personne physique et morale. Que serait-ce, si dans un de vos moments de loisir vous lui veniez en aide, et le mettiez à même de m’apprendre sur vous tout ce que me laisse ignorer son silence obligé… en dépit de sa ressemblance.

  Les dernières nouvelles que nous avons eues de vous, nous ont été, si je ne me trompe, apportées par Popoff² à son retour de Moscou, et elles étaient loin d’être aussi satisfaisantes que je les eusse désirées… quant à ce qui concerne votre santé… Est-ce que vous ne vous décideriez donc pas d’entreprendre l’été prochain quelque chose de plus éfficace que tout ce que vous avez fait jusqu’à présent pour cet objet? Et pourquoi, par exemple, ne songeriez-vous pas sérieusement à essayer des eaux de l’Allemagne au retour de la belle saison, si tant est que la belle saison songe cette année à revenir parmi nous?.. Je suis convaincu que dans la disposition de santé où vous êtes, le voyage en lui-même, c’est-à-dire un déplacement physique et moral, serait déjà un bon commencement de cure, et ferait peut-être à lui seul tous les frais de la guérison… Pensez-y, cher Monsieur Чадаев, et faites un généreux effort dans l’intérêt de la plus belle des causes, qui est celle de la santé.

  Maintenant, après vous avoir parlé de l’essentiel, j’aimerais bien vous parler à loisir de quelques-unes de nos préoccupations littéraires et autres de l’hiver dernier, telles que les lettres de Gogol³, votre Сборник-monstre de Moscou⁴, etc.; mais, hélas, on cause mal à six cents verstes de distance, et quoiqu’on en dise la causerie épistolaire est une chose presque aussi fatigante qu’une partie d’échecs par lettres… J’ai, d’ailleurs, l’espoir, que d’une manière ou d’autre, nous nous verrons dans le courant de l’été prochain, et c’est pourquoi je vous prie de considérer cette lettre comme le reçu du beau cadeau que vous m’avez fait, bien plus que comme une expression tant soit peu complète de l’amitié et de l’affection de votre

tout dévoué    

T. Tutchef.

Перевод

С.-Петербург. 13 апреля 1847

  Наконец-то, любезный Чаадаев, в моих руках прекрасный подарок, вручаемый мне вашей дружбой. Я был польщен и тронут более, чем могу то выразить. В самом деле, я мог ждать только скромной литографии; судите же, с каким признательным удивлением я получил от вас прекрасный портрет¹, столь удовлетворяющий всем желаниям и обращенный… столь обязательно именно ко мне… Говоря по-здешнему, я уподобился человеку, ожидавшему простого Станислава и вдруг увидевшему себя украшенным Анной на шее с бриллиантами… Еще раз примите выражения моей сердечнейшей благодарности. Портрет очень хорош, очень похож, и притом это сходство такого рода, что делает великую честь уму художника. Это поразительное сходство навело меня на мысль, что есть такие типы людей, которые словно медали среди человечества: настолько они кажутся делом рук и вдохновения Великого Художника и настолько отличаются от обычных образцов ходячей монеты.

  Ваш портрет, любезнейший друг мой, вполне удовлетворил бы всем моим желаниям, если бы вдобавок мог сообщить мне сведения, которые я желал бы иметь о вас, — о теперешнем состоянии вашего здоровья и вообще обо всем, что имеет отношение к вашему телесному и духовному существу. Почему бы вам в один из свободных часов не прийти к нему на помощь и не дать мне возможность узнать о вас все, что скрыто от меня его вынужденным безмолвием… несмотря на все его сходство?

  Последние известия о вас, если не ошибаюсь, были нам доставлены Поповым² при его возвращении в Москву и оказались далеко не так удовлетворительны, как я бы того желал, по крайней мере в отношении вашего здоровья… Не решитесь ли вы предпринять наступающим летом что-нибудь более существенное, нежели все, что делали до сих пор в этом направлении? Почему, например, серьезно не подумаете вы о том, чтобы с возвращением хорошей погоды испробовать немецкие воды, если только хорошая погода в этом году намерена возвратиться к нам?.. Я убежден, что при вашем состоянии здоровья путешествие, то есть просто перемена места и настроения, было бы добрым началом поправки и, может быть, само по себе послужило бы уже исцелением. Подумайте об этом, любезный Чаадаев, и сделайте мужественное усилие во имя лучшего из благ — здоровья.

  Теперь, сказавши все существенное, я охотно поболтал бы с вами вволю о литературных и других наших занятиях прошедшей зимы, каковы «Переписка» Гоголя³, ваш огромный «Московский сборник»⁴ и т. п., но увы! трудно беседовать на расстоянии шестьсот верст, и что бы там ни говорили, а письменная беседа утомляет почти так же, как партия в шахматы по переписке… К тому же у меня есть надежда, что так или иначе мы свидимся в продолжение этого лета, вот почему прошу вас смотреть на это письмо более как на свидетельство о получении сделанного вами прекрасного подарка, чем как на выражение, хотя бы и не полное, дружественных чувств и неизменной любви

преданного вам    

Ф. Тютчева.

КОММЕНТАРИИ:

  П. Я. Чаадаев — философ, политический мыслитель, автор «Философических писем» и «Апологии сумасшедшего». Начиная с 1843 г. в свои приезды в Москву Тютчев непременно встречался с Чаадаевым, о котором он, по словам М. И. Жихарева, говорил: «Человек, с которым я согласен менее, чем с кем бы то ни было, и которого, однако, люблю больше всех» (ВЕ. 1871. Т. V. Кн. 9. С. 41). Известны два письма Ф. И. Тютчева к П. Я. Чаадаеву за 1847 и 1851 гг. и два письма Чаадаева к Тютчеву — за 1847 и 1848 гг.
  Печатается по автографу — РГБ. Ф. 103. К. М1032. Ед. хр. 67.
  Первая публикация — РА. 1900. Кн. III. № 11. С. 411–414.

¹ Вероятно, портрет работы молодого художника Петровского, о котором Чаадаев писал кн. Н. Д. Шаховской в 1847 г.: «Сегодня я позирую для портрета карандашом, предназначаемого Тютчеву…» (цит. по: Чаадаев П. Я. ПСС и избранные письма: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 364). С одного своего портрета 1840-х гг., выполненного маслом, Чаадаев заказал в Париже литографии, которые дарил своим друзьям.

² А. Н. Попов, писатель, историк, чиновник Министерства юстиции. Встречался с Чаадаевым в Москве. 4 марта 1847 г. ему писал из Москвы А. С. Хомяков: «После вашего отъезда ровно ничего нового нет. Одна только новость: болезнь бедного Чаадаева. Я у него не был, но по слухам это нервическое расстройство, которое очень близко к сумасшествию» (цит. по: Чаадаев П. Я. ПСС и избранные письма: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 363).

³ О книге Н. В. Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» (СПб., 1847) Чаадаев подробно высказался в письме к П. А. Вяземскому от 29 апреля 1847 г.

⁴ Имеется в виду «Московский литературный и ученый сборник на 1847 год», изданный славянофилами.
  На это письмо П. Я. Чаадаев ответил 10 мая 1847 г.:

«Басманная, 10 мая

  Я в восхищении, дорогой Тютчев, что вы удовлетворены моим портретом. Он должен был быть литографирован в Москве, но так как здесь не нашлось хорошего литографа, то он был послан в Петербург, и я полагал, что вы столь же охотно примете оригинал, как приняли бы и копию. Если бы вы согласились принять на себя труд справиться, какой литограф наиболее славится в Петербурге и какова его цена, и сообщить мне об этом в двух словах, я был бы вам бесконечно обязан. Как вы знаете, не раз ко мне обращались с просьбой дать мое несчастное изображение: поэтому поневоле приходится постараться пойти навстречу этой настойчивой приязни. Я собирался писать об этом Вяземскому в момент получения вашего письма: как раз намереваюсь писать ему с тем, чтобы похвалить его статью о Гоголе; я нахожу ее отличной в противность мнению почти всей нашей литературной братьи, озлобление которой против этого несчастного гениального человека не поддается описанию. Один только Хомяков остался ему или, лучше сказать, самому себе верен.
  Так как вас несомненно интересуют наши домашние дела, то вам небезразлично будет узнать, что последний сейчас ввязался в очень серьезную полемику с Грановским по поводу бургиньонов и франков. Как вы видите, мы не теряем своего времени попусту и вопросы текущего дня занимают нас не менее, чем остальной мир. Правда, нам не хватает времени слишком много возиться со всеми нелепостями, происходящими в Европе, такими, как, например, прусские дела и другие им подобные, но у нас его больше, чем надо, чтобы достойно готовиться, в качестве нового народа Божия, к великой предназначенной нам миссии, руководить умственным и общественным движением человеческого рода. Многозначительному спору, о котором я вам сообщаю, придает еще большую значительность то, что с этим связано нравственное положение друга нашего Хомякова среди представителей одной с ним масти, а вы знаете, каково это положение. Впрочем, чтобы с ним при этом ни случилось, он, по моему мнению, всегда сохранит ту долю уважения, которой заслуживает, потому что по счастью в людях всегда имеется нечто более важное, чем их значение.
  Что сказать мне про себя и про свое жалкое здоровье? Мы постоянно раскачиваемся между благом, которое я не почитаю благом, и злом, которое, говорят, вовсе не есть зло. Я прозябаю, таким образом, в обманчивости духа и плоти. Все это, как вы легко поймете, делает меня отнюдь не забавным для других, за исключением редкой дружбы, забредшей в глушь и столь же упорной, как ваша, но приходится поневоле мириться с тягостью обманного существования, которое сам себе создал. Ваша дружба, несмотря на разделяющие нас пространства, составляет одно из самых моих отрадных утешений, а ныне, ввиду обещанного нам близкого вашего прибытия в наши широты, я прибавлю еще, что оно поддерживает во мне самую пленительную надежду. Приезжайте же, вы на деле убедитесь, какое важное значение могут иметь подлинные симпатии одного разумного существа для другого такого же или, по крайней мере, таким когда-то почитавшегося.
  Но только торопитесь, потому что чем больше я об этом думаю, тем сильнее убеждаюсь, что пора мне сгинуть со света тем или другим путем, через бегство или могилу. Что ни день, я вижу, как возникают вокруг меня какие-то новые притязания, которые выдают себя за новые силы, старые обманы, которые принимаются за старые истины, шутовские идеи всякого рода, которые признаются серьезными делами; и все это принимает осанку авторитета, власти, высшего судилища, выносит вам приговоры осуждения или оправдания, лишает вас слова или разрешает говорить. Чувствуешь себя как бы в исправительной полиции в каждый час своей жизни. Что прикажете делать в этом новом мире, где ничто мне не улыбается, ничто не протягивает мне руки и не помогает жить? В конце концов я все же предпочитаю погибнуть от скуки, порожденной унынием одиночества, чем от руки тех людей, которых я так любил, которых я и теперь еще люблю, которым я служил по мере своих сил и готов был бы еще послужить.
  Прощайте, дорогой друг. Верьте, прошу вас, моему чувству глубокой привязанности, с нетерпением жаждущей отрадного общения с вами.

Петр Чаадаев»