Брянский край

И. Н., Е. Л. и Эл. Ф. Тютчевым

13/25 декабря 1837 г. Турин

С Новым годом
поздравляю!

Ce 13/25 décembre 1837

  Ces distances sont vraiment accablantes. Voici devant moi votre lettre du 16/28 novembre qui n’est qu’une réponse à la première que je vous ai écrite à mon arrivée ici. Eh bien, cette lettre, je ne l’ai reçue qu’avant-hier. Deux mois entiers pour que la parole parvienne d’un interlocuteur à l’autre. Comme c’est fait pour animer la conversation. Cependant en dépit de l’énormité de la distance, je ne conçois rien à la lenteur de vos lettres, votre dernière est restée 25 jours en chemin, tandis que la gazette de Pétersb<ourg> nous arrive ici deux fois par semaine, le 17^ème jour. Quant à la correspondance de ma femme, c’est encore pis. Je vois par sa lettre de 16/28 nov<em>bre incluse dans la vôtre, qu’à cette époque elle n’avait pas encore reçu un seul des cinq ou six — non pas lettres — mais volumes que je lui ai écrites d’ici et que <je> lui ai adressées par la voie de l’Ambassade de France, ainsi qu’elle-même me l’avait recommandé. Je ne puis supposer que ces lettres ne lui soient pas parvenues. Il me tarde beaucoup toutefois d’être complètement rassuré à ce sujet. En attendant, veuillez-lui communiquer celle-ci. Je lui écrirai sous peu de jours et si, comme il est probable, la lettre devient volumineuse, je l’adresserai de nouveau à Sercey¹.

  En vous donnant de mes nouvelles, je voudrais bien pouvoir vous dire que je commence à me plaire à Turin, mais ce serait là faire un très grand mensonge. Non, en vérité je ne m’y plais guères et il n’y a que l’absolue nécessité qui puisse me faire accepter une existence pareille. Elle est vide de toute espèce d’intérêt et me fait l’effet d’un mauvais spectacle et qui est d’autant plus insipide, quand il ennuie, que le seul mérite qu’il pourrait avoir, c’est serait d’amuser. Il en est de même de l’existence à Turin. Elle est nulle sous le rapport des affaires et plus nulle encore sous le rapport de l’agrément. Revenu dans les premiers jours de ce mois de Gênes² qui m’a infiniment plu, j’ai fait quelques tentations pour élargir un peu le cercle de mes connaissances d’ici. Parmi celles que j’ai faites en dernier lieu il y a assurément quelques femmes aimables et dont la société dans tout autre pays serait d’une grande ressource. Mais ici tout cela échoue contre un ensemble d’habitudes inhospitalières et insociables. Ainsi, p<ar> ex<emple>, dès aujourd’hui toute réunion cesse, l’ombre même de société va disparaître. Et savez-vous pourquoi? C’est qu’aujourd’hui le théâtre se rouvre. Or, ici le théâtre c’est tout. Sans exagération aucune, la société toute entière va pour les deux mois du carnaval s’y établir à demeure. Ce n’est plus que là qu’on peut la rencontrer. Il ne reste en ville que les infirmes et les mourants. Hier soir on a pris formellement coup les uns des autres, et tous les salons se sont fermés jusqu’à la fin du carnaval. On pourrait supposer d’après cela que le spectacle, au moins, un grand amusement. Il n’en est rien pourtant. Car nous n’aurons pour nous amuser pendant deux mois entiers que deux pièces toujours les mêmes qu’après la 4–5^ème représentation personne, comme de raison, ne se donne la peine d’écouter. Le plaisir consiste de courir de loge en loge, en restant cinq minutes dans chacune. Il y a, comme je vous l’ai dit, quelques femmes fort aimables et je crois que ceux qui ont l’honneur d’être leurs amants se trouvent très bien de leur société. Mais il faut nécessairement ou l’être, ou l’avoir été, ou prétendre à l’être pour être admis chez elles. C’est si vrai, que l’homme que vous avez le moins de chances de rencontrer dans une maison, c’est le maître de la maison. En général on ne se fait nulle idée au-delà des Alpes du relâchement de mœurs qu’on trouve dans ce pays-ci. Mais le désordre dans ce genre y est si général, si uniforme qu’il a pris toutes les apparences de l’ordre, et il faut du temps pour s’en apercevoir. Tout cela, il est vrai, m’était déjà connu. Mais on a beau savoir une chose, il faut s’être mis en sa présence pour savoir au juste l’effet qu’elle produira sur vous. C’est dans ce pays qu’il faudrait envoyer toutes les gens à imagination romanesque. Rien ne serait plus propre à les guérir que la vue de ce qui se passe ici. Car ce qui partout ailleurs est matière à roman, l’effet de quelque passion qui bouleverse l’existence et finit par l’abîmer est ici le résultat darrangement à l’amiable et ne dérange pas plus l’ordre habituel de la vie, que ne le fait de déjeuner ou de dîner… Je n’ai pas entendu parler ici d’une femme perdue. Mais je n’en ai pas rencontré une seule, dont on ne m’ait pas officiellement désigné l’amant ou les amants. Et cela sans nulle intention de médisance, pas plus que si on m’avait dit, en me montrant une voiture passer dans la rue: c’est la voiture de Mad. une telle… Tout ce que je vous dis là, une fois écrit, paraît un lieu commun. Mais vu en réalité et de près, cela ne laisse pas que d’être assez piquant. Il en est de même d’une autre circonstance propre au pays. C’est à côté de cette facilité de mœurs, l’extrême dévotion qu’il y a ici, dans les femmes surtout. Aussi pendant le temps de l’avent, qui vient de finir, les églises étaient combles. La ville entière avait l’air d’un couvent. Pas de spectacle, de bal, ni de concert. Pour toute récréation le sermon le matin. Aussi les femmes, je parle de celles de la plus haute société, y étaient-elles en foule. Et quel sermon! Quelle rigueur, quelle austérité, quelle intolérance! Le soir, il est vrai, personne n’y songeait plus.

  Mes rapports avec la famille Obrescoff sont toujours de la nature la plus satisfaisante. Je dîne tous les jours chez eux comme par le passé et j’y passe ordinairement ma soirée. Ce n’est pas que je m’y amuse excessivement. Cette intimité forcée a même quelque chose qui me gêne parfois. Mais ce n’est pas à changer. Il leur venait un peu plus de monde dans ces derniers temps. Mais maintenant que le théâtre s’est rouvert tout cela va cesser. Sa femme est déjà très avancée dans sa grossesse. C’est à la fin de janvier qu’elle doit accoucher. Elle est très bien jolie, ayant beaucoup de tact, de la tenue. Mais elle dépérit d’ennui ici. En effet, il n’est pas agréable, après cinq ans du séjour dans un pays, de s’y trouver aussi étrangers qu’ils le sont ici. Et il faut le dire, la faute n’en est pas toute entière à la société de Turin. Obrescoff, je dois le reconnaître, est loin d’avoir dans ses rapports avec les indigènes la même obligeance que celle, p<ar> ex<emple>, dont il fait preuve envers moi. Il ne leur dissimule pas assez le peu de sympathie qu’ils lui inspirent et son désir extrême de les quitter.

  La mission vient de s’accroître d’un jeune attaché, un Mr Tom-Have, hanovrien, autrefois secrétaire du Prince d’Oldenbourg³ et que celui-ci, pour s’en débarrasser, je crois, vient de lancer d’un coup de pied dans la carrière diplomatique. C’est un bon diable, grand, raide, candide, un peu poitrinaire et se sentant malheureux, comme doit l’être un homme qui tombe des nues à Turin. Faute de mieux il s’est tendrement attaché à moi et a élu domicile dans la maison où je me suis logé. Car, à mon retour de Gênes, j’ai quitté l’auberge pour me mettre en garni. J’occupe un appartement, composé de deux pièces, avec une toute petite chambre pour le domestiqie que je paie 100 fr<ancs> par mois — meublé bien entendu. C’est tout ce que j’ai pu trouver de moins cher.

  Simonetti⁴ est ici depuis quelques jours. Il me paraît ici moins endormi, moins solennel qu’à Pétersb<ourg>, mais non, certes, moins réservé. On dit ici qu’il ne retourne plus à son poste. Mais c’est un bruit dont on ne manque jamais de saluer ici tout diplomate du pays qui revient en congé à Turin. C’est une coutume locale. Il me charge de mille tendresses pour Nelly.

  J’ai reçu dernièrement une lettre de Potemkine en réponse à celle que je lui avais écrite de Gênes⁵. Il ne ferait qu’arrêter à Rome, et s’y trouvait encore tout dépaysé. Sa lettre, comme d’ordinaire, est pleine d’amitié. Il en a écrit en même temps et de son propre mouvement, une autre à Obrescoff pour me recommander instamment à lui, le brave, cher homme. C’est un crime au Vice-Chancelier de désunir deux cœurs, si bien faits l’un pour l’autre.

  Je suppose, d’après ce que vous me dites de la prolongation de congé accordé à Nicolas, que cette lettre ne le trouvera plus à Pétersb<ourg>. Qu’en avez-vous fait, qu’en avez-vous obtenu? Se prête-t-il au mariage? Mille amitiés à Dorothée et à son mari. Lprospère-t-il?

  Maintenant j’en viens à ma femme. Patience, mon ami. Je t’écrirai dans quelques jours. Mais ce que je puis te certifier dès à présent, c’est que le retard de tes lettres me fait passer de rudes moments. L’avant-dernière était du 13 novembre, et ce n’est que le 23 décembre que j’ai reçue la dernière qui est du 16/28 n<ovem>bre. Toutes celles que tu m’écrivais par Sercey prennent le chemin de Paris et n’arrivent ici qu’au bout de 22 jours. Ce sont-là les enjolivements de l’absence. Dans ma prochaine lettre je te parlerai à fond de ma position tant au-dehors qu’à l’intérieur. Qu’il te suffise de savoir qu’il n’y a pas de moment dans la journée où tu ne me manques. Je ne souhaite à personne d’apprendre à <1 нрзб> et par sa propre expérience tout ce que cette phrase renferme. Je t’ai parlé de mon projet⁶. Je saurai dans quelques jours par la réponse de Rome et de Naples, s’il peut être mis à exécution. Au cas que non, j’ai une autre proposition à te faire. Soigne bien ta santé. Vas-tu dans le monde? Chez la Comtesse Nesselrode, p<ar> ex<emple>. Fais-le, je t’en prie. C’est essentiel pour moi. Les affaires d’argent sont-elles réglées de la manière que je l’avais désiré? Comment se portent les enfants? Que font les Krüdener? Dans ma prochaine lettre pour toi il y en aura une incluse pour Amélie. J’ai eu des nouvelles de Maltitz. Il se sent très malheureux de sa position. Clotilde est, je crois, allée avec sa tante à Farnbach. Dans la lettre que je lui ai écrite en réponse à la sienne⁷ je lui parle beaucoup de ta sœur et suis curieux de voir quel en sera le résultat.

  Adieu, mon amie, à bientôt. Ah, l’absence, l’absence!

  И вы, любезнейшие папинька и маминька, простите. Целую ваши ручки.

Ф. Тютчев

Перевод

С Новым годом
поздравляю!

13/25 декабря 1837

  Эти расстояния поистине удручающи. Вот предо мной ваше письмо от 16/28 ноября, которое является лишь ответом на мое первое письмо, написанное вам по приезде моем сюда. Ну, так это письмо я получил только третьего дня. Ровно два месяца, чтобы слова одного собеседника дошли до другого! Нечего сказать, хороший способ оживлять беседу. Однако, несмотря на безмерность расстояний, я не постигаю, чему приписать медлительность ваших писем: ваше последнее письмо пробыло в пути 25 дней, тогда как петербургская газета получается здесь два раза в неделю на 17-й день. Что касается моей переписки с женой, то тут дело обстоит еще хуже. Из ее письма от 16/28 ноября, вложенного в ваше, я вижу, что в то время она не получала еще ни одного из пяти или шести — не писем, а томов, которые я писал ей отсюда и отправлял через французское посольство, как она сама мне советовала! Не могу предположить, чтоб эти письма до нее не дошли. Мне не терпится, однако, вполне успокоиться на этот счет. Пока же благоволите сообщить ей это. Я напишу ей на днях и, если письмо будет объемистым, что очень вероятно, я опять адресую его г-ну Серсэ¹.

  Говоря вам про себя, я очень хотел бы иметь возможность сказать вам, что мне начинает нравиться в Турине — но это было бы слишком большой ложью. Нет, поистине, мне здесь совсем не нравится и только безусловная необходимость заставляет меня мириться с подобным существованием. Оно лишено всякого рода занимательности и представляется мне плохим спектаклем, тем более тошным, что он нагоняет скуку, тогда как единственным его достоинством было бы забавлять. Таково точно и существование в Турине. Оно ничтожно в отношении дела и еще ничтожнее в отношении развлечений. Вернувшись в начале этого месяца из Генуи², где мне чрезвычайно понравилось, я сделал несколько попыток расширить немного круг моих здешних знакомых. Среди тех, которые я завел за последнее время, есть бесспорно несколько любезных женщин, чье общество во всякой другой стране было бы большим подспорьем. Но здесь все это разбивается о преграду негостеприимных и необщительных привычек. Так, например, с сегодняшнего дня всякие собрания прекращаются. Самое подобие общества исчезает. И знаете почему? Потому что сегодня открывается театр. А театр здесь все. Без всякого преувеличения, все общество целиком прочно водворяется там на два месяца карнавала. Только там и можно его встретить. В городе остаются лишь хворые и умирающие. Вчера вечером все, как полагается, распрощались друг с другом, и все гостиные закрылись до конца карнавала. Судя по этому, можно предположить, что спектакли, по крайней мере, весьма занимательны. Ничуть не бывало. Ибо в течение целых двух месяцев мы будем развлекаться зрелищем двух пьес, все тех же, так что после четвертого или пятого представления никто, разумеется, не дает себе труда их слушать. Удовольствие заключается в том, чтобы переходить из ложи в ложу, оставаясь по пяти минут в каждой. Как я уже говорил вам, здесь есть несколько очень любезных женщин, и я думаю, что те, кто имеет честь состоять их любовниками, чувствуют себя весьма приятно в их обществе. Но необходимо быть таковым в настоящем или в прошлом, или домогаться этого, для того, чтобы быть у них принятым. Это столь справедливо, что мужчина, коего вы реже всего можете встретить в доме, и есть хозяин этого дома. Вообще, по ту сторону Альп и не представляют себе, какова распущенность нравов в этой стране. Но беспорядки подобного рода столь повсеместны, столь однообразны, что приняли всю видимость порядка, и нужно время, чтобы их приметить. Правда, все это уже было мне известно. И все же надо столкнуться с этим лицом к лицу, чтобы вполне понять то впечатление, какое оно производит. Сюда следовало бы присылать всех людей, одаренных романическим воображением. Ничто так не способствовало бы их излечению, как зрелище того, что здесь происходит. Ибо то, что во всяком другом месте является предметом романа, следствием некой страсти, потрясающей существование и в конце концов губящей его — здесь становится результатом полюбовного соглашения и влияет на обычный распорядок жизни не более, нежели завтрак или обед… Я не слышал здесь разговоров ни об одной падшей женщине, но я не встретил ни одной женщины, любовника или любовников коей мне не указывали бы совсем открыто и без малейшего намека на злословие, точно так же как сказали бы мне про карету, едущую по улице: это карета госпожи такой-то… Все, что я вам описываю, в изложении на бумаге представляется чем-то избитым, но наблюдаемое на деле и вблизи, оно не лишено некоторой остроты. То же можно сказать и о другом обстоятельстве, свойственном этой стране. Это, наряду с легкостью нравов, крайняя набожность, господствующая здесь, особливо среди женщин. Так, во время Рождественского поста, который только что закончился, церкви были переполнены, весь город походил на монастырь. Ни театральных представлений, ни балов, ни концертов. В виде единственного развлечения проповедь по утрам. Зато женщины, я говорю о принадлежащих к самому высшему обществу, бывали там во множестве. И какая проповедь! Что за строгость, что за суровость, что за нетерпимость! Вечером, правда, никто уж больше о ней и не помышлял.

  Мои отношения с семьей Обрезковых продолжают быть весьма удовлетворительными. Я по-прежнему обедаю у них каждый день и обычно провожу вечер. Не то чтобы я чрезвычайно веселился у них. Эта вынужденная близость такова, что подчас меня стесняет; но изменить ее нельзя. Последнее время их посещало немного больше народу, но теперь открылся театр и все это прекратится. Жена на исходе беременности, она должна родить в конце января. Она хороша собой, обладает большим тактом, умением держать себя. Но здесь она пропадает от скуки. И в самом деле неприятно после пятилетнего пребывания в стране чувствовать себя столь чуждыми, как они здесь. Но надо сказать, что в этом нельзя всецело винить туринское общество. Я должен признать, что в своих сношениях с местными жителями Обрезков далеко не так любезен, как, например, со мной. Он недостаточно скрывает ту малую симпатию, какую они ему внушают, и свое крайнее желание от них уехать.

  Миссия только что обогатилась молодым атташе, неким г-ном Том-Гаве, ганноверцем, который был секретарем принца Ольденбургского³ и которого сей последний, с целью от него отделаться, я думаю, пинком ноги швырнул на дипломатическое поприще. Это добрый малый, высокий, несгибающийся, простодушный, несколько слабогрудый и чувствующий себя несчастным, как и должен быть человек, свалившийся с неба в Турин. За неимением лучшего, он нежно привязался ко мне и поселился в доме, где я живу. Ибо по возвращении моем из Генуи я переехал из гостиницы в меблированные комнаты. Я занимаю помещение из двух комнат с каморкой для лакея и плачу 100 франков в месяц — с обстановкой, само собой разумеется. Это все, что я мог найти наименее дорогого.

  Симонетти⁴ здесь уже несколько дней. Он кажется мне менее сонным, менее официальным, нежели в Петербурге, но, конечно, не менее сдержанным. Здесь говорят, что он более не вернется на свой пост. Но это слух, которым не упускают приветствовать всякого дипломата земляка, приезжающего в отпуск в Турин. Таков местный обычай. Он поручил мне передать сердечный поклон Нелли.

  Недавно я получил письмо от Потемкина в ответ на мое, написанное ему из Генуи⁵. Он только что приехал в Рим и еще не успел освоиться там. Его письмо, как всегда, полно дружеских изъявлений. Одновременно, и по своему собственному побуждению, он написал другое письмо Обрезкову, настоятельно поручая ему меня. Славный, милый человек! Со стороны вице-канцлера грех разлучать два сердца, как будто созданные друг для друга.

  Судя по тому, что вы пишете мне о продлении отпуска Николушке, думаю, что это письмо уже не застанет его в Петербурге. Что вы с ним сделали, чего вы от него добились? Поддается ли он на женитьбу? Самый сердечный поклон Дашиньке и ее мужу. Все ли благополучно у их ребенка?

  Теперь перехожу к моей жене. Терпение, мой друг! Я напишу тебе через несколько дней. Теперь же я хочу уверить тебя в том, что запоздание твоих писем заставляет меня переживать тяжелые минуты. Предпоследнее было от 13 ноября, а последнее, написанное 16/28 ноября, я получил только 23 декабря. Все те, что ты посылаешь мне через Серсэ, идут на Париж и прибывают сюда лишь через 22 дня. Вот прелести разлуки! В моем следующем письме я буду говорить тебе подробно о моем состоянии, как внешнем, так и внутреннем. Тебе достаточно будет знать, что нет ни одной минуты, когда я не ощущал бы твоего отсутствия. Я никому не желаю испытать на собственном опыте всего, что заключают в себе эти слова. Я сообщил тебе мой проект⁶. Через несколько дней я узнаю по ответам из Рима и Неаполя, может ли он осуществиться. В случае, если нет, у меня есть другое предложение для тебя. Хорошенько береги свое здоровье. Бываешь ли ты в свете? У графини Нессельроде, например? Делай это, прошу тебя. Это для меня существенно. Сложились ли денежные дела, как я желал? Как поживают дети? Что поделывают Крюденеры? В моем следующем письме к тебе будет вложено письмо к Амалии. Я имел известия от Мальтица. Он очень несчастлив в своем положении. Клотильда и ее тетка, кажется, отправились в Фарнбах. В письме, которое я написал ему в ответ⁷, я много говорю ему о твоей сестре, и мне интересно знать, каков будет результат.

  Прощай, мой друг, до скорого свидания. О, разлука, разлука!

  И вы, любезнейшие папинька и маминька, простите. Целую ваши ручки.

Ф. Тютчев

КОММЕНТАРИИ:

  Печатается впервые на языке оригинала по автографу — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Д. 72. Л. 15–18 об.
  Первая публикация в русском переводе — Изд. 1980. С. 24–29.

¹ Гр. Ф. Э. Серсэ, французский посланник в Мюнхене.

² В Генуе Тютчев встречался с Эрн. Дёрнберг. В своем памятном альбоме-гербарии она сделала запись: «Генуя. 24 ноября 1837». Здесь, в Генуе, было создано стихотворение «Так здесь-то суждено нам было…», обращенное к Эрн. Дёрнберг. В заголовок его вынесена дата: «1-ое декабря 1837».

³ Э. Том-Гаве, атташе русской миссии в Турине (1837–1839); Петр Георгиевич (Константин Фридрих Петр), принц Ольденбургский, внук императора Павла I, в то время генерал-лейтенант, член Гос. совета; впоследствии главноуправляющий ведомством учреждений императрицы Марии.

⁴ Гр. Л. Симонетти, сардинский посланник в Петербурге. О предполагаемой отставке Симонетти, «который давно занимает пост, коего недостоин ни по своему происхождению, ни по своим дарованиям», доносил А. М. Обрезков в рапорте на имя К. В. Нессельроде 11/23 февраля 1838 г. (АВПРИ. Ф. 196 (Миссия в Турине). Оп. 530. Д. 63. Л. 88). В марте этого года Симонетти был отправлен в отставку, а место сардинского посланника при русском дворе занял гр. Росси.

⁵ Письма неизвестны.

⁶ Тютчев намеревался получить в феврале 1838 г. курьерскую экспедицию в Петербург. Опасаясь тягот зимнего путешествия для него, Эл. Тютчева в письме от 15/27 декабря в Варшаву просила Н. И. Тютчева убедить брата отказаться от этой затеи: «Поспешите написать ему, попытайтесь дать ему понять, что его бредовые фантазии превращают всю его жизнь в сплошной припадок лихорадки. О, Николай, когда я думаю об этом несчастном — никто не представляет себе, как он страдает» (Летопись 1999. С. 181).

⁷ Письма неизвестны.