Брянский край

ПИСЬМА С ГИТЛЕРОВСКОЙ КАТОРГИ

  Недавно, разбирая свой архив военных лет, мы натолкнулись на старую, порыжевшую папку с надписью "Письма с гитлеровской каторги". В ней лежали письма, фотографии и документы давностью в четверть века. В 1945 году, сразу же после войны, работая еще в "Комсомольской правде", мы собирались систематизировать их и издать, как память о только что пережитых грозных испытаниях. Но нахлынули новые срочные дела и заботы, и замысел этот отодвинулся на неопределенно долгий срок.

  Сейчас мы заново перелистали эти документы, уже приглядываясь к ним в исторической перспективе. Они не устарели, не потускнели; именно теперь, когда в Западной Германии вновь поднимают головы люди, которых разгром Гитлера ничему не научил, эти письма с фашистской каторги приобретают особое значение. Они представляют собой документы огромной обличительной силы, предостерегающие народы Европы от повторения трагедии 1939-1945 годов, когда гитлеровцы топтали земли многих стран и издевались над их народами.

  С другой стороны, эти письма напоминают нам и о великой силе духа советского человека, которого не согнуло бремя испытаний. В страшной атмосфере гитлеровской каторги наши люди сберегли свое человеческое достоинство и продолжали борьбу с врагом потому, что верили в победу и дождались победы.

  Публикация этих документов сейчас тем более важна, что уже выросли целые поколения людей, родившихся после войны и знающих лишь по рассказам, что пережили в 1941-1945 годах их отцы, матери, деды и бабушки. Вот почему нам хочется сейчас раскрыть перед читателями "Работницы" эту папку возрастом в четверть века и показать им хотя бы некоторые из сохранившихся с тех лет документов.

  Уже 7 ноября 1941 года рейхсмаршал Геринг отдал приказ не щадить советских людей, угнанных с захваченных гитлеровцами территорий, расправляться с ними скоро и беспощадно. "Должны применяться, - писал он, - лишь следующие разновидности наказания, без промежуточных ступеней: лишение питания и смертная казнь".

  Уделом человека с биркой на шее, на которой был выбит его номер, были непосильный труд, голод, истязания и смерть. Невольникам было трудно, почти невозможно дать о себе весть на родину: их окружали колючей проволокой, находившейся под электрическим током, их караулили жандармы и собаки-ищейки. И все-таки уже весной 1942 года попали к нам первые весточки с гитлеровской каторги.

  Помнится, как в те дни в "Комсомольскую правду" вдруг пришло письмецо, которое разведчики одной из частей Брянского фронта принесли из Орджоникидзеграда, еще находившегося под властью фашистов. Это была горестная записка русской девушки Ольги Селезневой, и пришла она неведомым путем, завезенная кем-то из далекого Кельна. Вот что мы прочли: "Здравствуйте, родные мама, Тоня, Люба, Надя! Во-первых, опишу, как я ехала. Нас загнали на два дня в концлагерь на Урицком поселке, возле Брянска, под конвоем, как пленных. 12 дней везли в коробках. Хлеба в дороге не давали... Как я не хотела ехать! Дядя не советовал, но вы, мама, сказали, если не поеду, то убьют всех. Лучше бы я умерла с голоду... По приезде сюда была устроена торговля, и нас, девушек, брали кому сколько угодно, как рабов. Куда продали Марусю, не знаю. Работаю я с утра до темна. Надо мною здесь смеются, а я плачу... Таня, хорошо, что ты не поехала. Меня продали навеки. Мама, я пишу вам сущую правду. Привет Шуре, К.М. и всем. Ольга Селезнева".

  "Комсомольская правда" напечатала это письмо, и с фронта хлынула лавина откликов, несколько тысяч писем. Потрясенные девичьей бедой, солдаты открывали счет мести за Ольгу, клялись добраться до фашистского логова и освободить девушек, угнанных в рабство.

  За первой весточкой с гитлеровской каторги пришла вторая, третья, потом мы получали их уже десятками.

  Несчастные рабыни нередко прибегали к иносказательному языку. Когда девушка писала, например, что ее хозяин опять сшил ей белое платье в синюю полоску, мать горько плакала (она знала, что означает эта условная фраза, о которой они договорились, когда дочь увозили на каторгу: ее бьют до синяков). Когда приходило письмо, на вид спокойное, в котором говорилось, что все без перемен, и слались многочисленные поклоны знакомым, другая мать снова рыдала: ведь на письме были обрезаны все четыре уголка, а договорились они при разлуке вот о чем: будет плохо - дочь обрезает один уголок на письме, очень плохо - она обрезает два, совсем невмоготу - обрезает три, а если близка ее смерть - всех четырех уголков не будет.

  Но иногда к нам в редакцию из районов, уже освобожденных Советской Армией, доставляли и откровенные, без всяких недомолвок письма - рассказы тех, кому чудом довелось вырваться с каторги и добраться домой.

  Так, из Донбасса пришло послание шестнадцатилетней Нади Степаненко, насильно вывезенной в Германию вместе с четырьмя тысячами девушек и юношей из города Ровеньки, Ворошиловградской области. Было это 30 августа 1942 года. И вот что она сообщила: "Везли нас долго, наконец, привезли: лагерь, деревянные бараки, вокруг в два ряда колючая проволока..."Началось наше европейское образование",- сказала я подруге. Лагерь оказался распределителем. Мы думали, что будем работать вместе, а пришлось разлучиться. Каждому повесили на левую руку номер. Я стала № 906. По нескольку раз в день вызывали по номерам группами по 50-100 человек - комиссия распределяла "живой товар". Наконец дошла очередь и до меня...

  В детстве я прочла книгу "Хижина дяди Тома". Помню, плакала, когда читала о том, как продавали старого Тома. А тут мне самой пришлось стать на его место. Первой взяли мою подругу Валю П. Когда ее уводили, она крикнула:"Девчата, нас продают!". Мы зарыдали. Потом взяли меня. Толстый гитлеровец спросил мой номер, сделал отметку в списке, выписал квитанцию моей будущей хозяйке. Она открыла сумочку и подала ему деньги. Я все время плакала и не посмотрела, сколько за меня заплатили, какая у меня была цена. Гитлеровец сказал мне по-русски:"Слушай свою фрау, фрау Видман!".

  Фрау увезла меня в город Либих. Ее муж Карл Видман имел свою электропекарню, двухэтажный дом. Было у него четверо маленьких детей. Работала я у своей фрау с пяти утра до девяти вечера. На груди у меня тряпочка с надписью "Ост". Идешь по улице - все на тебя смотрят, показывают пальцами, а мальчишки кричат, толкают, плюются. Было обидно, как вспомнишь, что вот училась в восьмом классе, изучала французский язык, а тут сама стала рабыней, как в период римского владычества.

  От плохого питания у меня на руках и ногах появились нарывы. Фрау стала ко мне относиться хуже. А Карл начал меня бить. Нарывы разрастались, краснота дошла до локтя. Я ходила с трудом. Тогда хозяйка пошла в полицию, и меня отправили обратно в лагерь. Там собралось несколько девочек, тоже больных, - из Чернигова, Краснодона и других мест. Нас отвезли в Брест-Литовск и определили в лагерь, где жили военнопленные. Жуткое место. Нас почти не кормили. Люди умирали каждый день. Сегодня ходит человек, как тень, завтра он уже на карачках ползает, еле шевелится, а утром на следующий день его труп выносят.

  Выйти нельзя. Кругом проволока, а на ней трупы висят: этих убили, когда они перелезали, и так и не снимали. Все же я и еще две девочки решили бежать: все равно - от голода умереть или быть застреленными у проволоки. Я сшила из мешка чулки вместо сапог, так как мои туфли окончательно развалились, и ночью нам удалось проползти под проволокой.

  И вот после долгих трудностей я добралась до родных Ровеньков. Прихожу домой. Мать увидела и не узнала.

  - Откуда ты, девочка? - спросила она.

  А потом посмотрела на меня и затряслась…".

  Пережитые на фашистской каторге ужасы не смогли сломить гордость, достоинство, силу воли советского человека, это сказано между строк. Но еще яснее и отважней сказала об этом пленница фашистского лагеря Шура Пушкарева, бывшая десятиклассница из Мариуполя. Один из беглецов с каторги привез это письмо подруге Шуры - Нине.

  "Здравствуй, дорогая Нинусенька! Подруженька родная! Если бы ты только знала, сколько наших сестер и братьев никогда не увидят свою землю. Навек они закрыли глаза в страшной чужой стороне. Неужели и я никогда не вернусь?

  Видела ли ты до войны картину "Профессор Мамлок" или еще одну - "Болотные солдаты"? Все это я испытала на себе. Что кино! А вот если узнать наяву, как ночью приходят гестаповцы, светят фонарем по каждой кровати, кого-то ищут, нас обыскивают, бьют резиновыми плетками, которые привязаны к их рукам.

  Но мы не сдаемся. Русские девушки! Бьют их, таскают по баракам, но русский дух выбить не могут. Мучают, предлагают - кричи: "Хайль Гитлер", - а девушки говорят: "Хай вин здохне". Да, так у нас было.

  Однажды мы устроили на фабрике забастовку. Приехала полиция, меня взяли и требовали, чтобы я выдала зачинщиков. Я молчала. Пусть убьют - не произнесу ни слова...".

  Чем дальше двигались наши войска на запад, тем больше поступало известий с гитлеровской каторги. С фронта слали сотни записок, писем, дневников, которые солдаты находили в освобожденных городах. В короткой статье многого не расскажешь, и мы сейчас с сожалением откладываем в сторону груду этих документов, оставив перед собой лишь немногие.

  Как не упомянуть такое, например, послание: дочь командира-пограничника комсомолка Лиля Обухова, описав на пятнадцати страницах свои страдания в плену у гитлеровцев, прилагает свое стихотворение, написанное в трудную пору, когда линия фронта проходила на востоке, рассекая кровавым рубцом советскую землю. И все же Лиля твердо верила, что освободители дойдут и до нее и она вернется домой. Стихотворение потрясает своим оптимизмом, разительно контрастирующим с трагической обстановкой лагерной жизни:

Возвращение
Шурша крылом, и медленно и плавно
Взлетает птица с меркнущих полей.
Темнеет небо. Тяжелеют травы.
Вздыхая, пригибаются к земле.
Умыв росой заплющенные веки,
В ночное плаванье пускаются цветы...
Текут в долинах дремлющие реки,
И звезд коснулись горные хребты.
Земля вращается. Она неутомима.
Стучат колеса в дружном ритме с ней.
В ночной степи состав проходит мимо
В далекий город с тысячью огней.
Но спать нельзя. Качаются рессоры.
Проводники по тамбурам стоят.
Ведь это наш, войной разбитый город!
И эта степь зацветшая - моя.
Я возвращаюсь из чужого края,
К окну припав разгоряченным лбом,
И встречный ветер слезы утирает
Своим расшитым теплым рукавом.
В вагонах спят. Всем снится избавленье.
Свистит свисток. Смолкает вдалеке...
А я, смеясь, читаю объявленья,
И все они на русском языке!
Как трафареты старые знакомы:
"Нельзя курить, сорить, плевать...".
Так это, значит, в самом деле - дома?
И, значит, мы на Родине опять?
Еще мерещатся жандармы и полиция -
Нас разделяют с ними считанные дни…
Я сорок раз плюю на заграницу!
Берите штраф, товарищ проводник...

  Каким великолепным душевным оптимизмом и неистребимым юмором должна была обладать эта комсомолка, чтобы написать такие задорные строки в ту мрачную пору, когда гитлеровские танки вышли на берега Волги! "Это была мечта, которая теперь стала явью", - скромно приписала она 15 октября 1944 года, отметив, что стихотворение сочинила два года тому назад.

  И вот наступил день, когда мы получили уже последнее известие об освобождении пленниц гитлеровской каторги. Это случилось в мае 1945 года. Полевая почта принесла в "Комсомольскую правду" письмо гвардии старшины Ю. Храповицкого: "Уважаемые товарищи! Я с вами не знаком, но мне очень хочется поделиться большой радостью со всей советской молодежью. На долю нашей воинской части 45169 выпала почетная задача - принять участие в добитии Гитлера в его собственной столице. О том, как мы выполняли эту задачу, вам, наверное, напишут другие, а мне сейчас хочется сообщить вот что: только что мы освободили последних узниц Берлина, наших девушек, угнанных в рабство фашистами... Их пятеро. Они еще очень молодые, им лет по пятнадцать-шестнадцать. Но столько бедным пришлось пережить, что их молодые лица выглядят не по летам серьезно...".

  Старшина Храповицкий сообщил далее, что девушки эти из Белоруссии, зовут их: Ирина Завадовская, Женя Поляк, Тоня Костикевич, Надя Зеленкова, Надя Гусецкая. Они участвовали в партизанском движении, были схвачены фашистами и оказались в концлагере.

  ...В тяжелый для нашей Родины 1942 год русская девушка Ольга Селезнева, угнанная гитлеровцами в рабство, написала в припадке отчаяния своей матери из далекого Кельна: "Меня продали навеки". Тогда же фронтовики В. Иванов, И. Курпан и 3. Мухаметов, откликаясь на это письмо, напечатанное в "Комсомольской правде", горячо возразили на ее горькие слова: "Ольга ошибается. Наша Родина, ее храбрые сыновья не оставят в беде своих подруг. Не плачь же, дорогая Ольга, о тебе помнят в каждой землянке. Русский парень Степан Ушаков уничтожил за тебя 220 гитлеровцев, таджик Рустам Кочкаров за тебя убил 233 фашиста, а украинец Притыка - на его счету 163 убитых негодяя. Таких мстителей тысячи. Придет час, и тебя освободят, Ольга".

  Это были трудные дни: фашисты были еще очень сильны. Но неугасимая вера в торжество правого дела воодушевляла наших бойцов и командиров; благородное стремление выручить из беды сотни тысяч своих сверстников и сверстниц, родителей, братьев и Тестер, временно подпавших под фашистское иго, вело их к победам.

  Мы не знаем, как сложилась судьба Ольги Селезневой, не знаем, дожила ли она до освобождения. Но миллионы ее сверстников и сверстниц вернулись из фашистского плена на Родину. Мы будем признательны читательницам "Работницы", если они сообщат о том, как сложилась жизнь освобожденных из плена советских женщин, пришлют в редакцию фотографии, письма и другие документы, если что-то у них сохранилось с тех давних лет.

  Волнующая и драматическая история всего пережитого заслуживает того, чтобы о ней подробно рассказать советским людям!

Ю. Жуков, Р. Измаилова, журнал
"Работница", № 3, 1970 год.