Брянский край

ЖИЛА-БЫЛА ДЕРЕВЕНЬКА. АНАТОЛИЙ ВОРОБЬЕВ, 1983 ГОД

  За работой, за суетой так и не выбрался - теперь простить себе этого не могу! - в гости к старому леснику Стефану Павловичу Капшукову в его родную деревеньку Парасочки на Брянщине. В последнюю нашу с ним встречу, - а было это два года назад, в первых числах июля,- мы условились, что через месяц, как раз к началу грибной поры, нагряну к нему в гости. Старик не то что приглашал - скорее просил меня наведаться к нему, и объяснял я себе эту его просьбу тем, что одному ему в деревне жить больно одиноко - словом не с кем перемолвиться.
  Вот приеду в августе, рассуждал я, вместе походим по лесам, наберем полные, с верхом, лукошки боровиков, а вечером после чая из разных лесных трав сядем на крылечке, и он под звездным августовским дождем расскажет мне все про свою жизнь. Напоследок я попрошу его сыграть - давненько не слушал! - на старенькой гармошке, как играл он, бывало, по всей округе на деревенских свадьбах довоенного образца: с самогоном - пей, хоть залейся, с гармонью трехрядной, с гармонистом, по прозвищу Чубатый. Осенью, после долгих колхозных трудов, приезжали из соседних деревень свадебные шаферы, сажали Капшукова вместе с гармонью на повозку и увозили его с собой, бывало, на целый месяц, передавая Чубатого по эстафете от свадьбы к свадьбе. Какие свадьбы игрались тогда в Щербиничах, Воробьевке, Софиевке, Дубровке!.. Бывало, неделю напролет звенит, поет, пляшет деревня и никакого угомону веселью - мужики только знай кричат Стефану свое: "Поддай жару!", и он, Стефан, поддавал этого жару свадьбе честно, от души, и любо было смотреть, как хмельно и задорно встряхивал Капшуков своим русым чубом. Вот уж воистину "Чубатый"! Возвращался Стефан в Парасочки уже в санях, полных заработанных на свадьбах мешков с хлебом, держа в обнимку свою усталую гармонь ...
  Ах, зачем теперь ворошить прошлое!
  Заявил я о себе только через год - позвонил в Софиевку, в контору лесничества, попросил оповестить Капшукова о скором моем приезде, а мне тихо ответили, что Стефан Павлович меня больше никогда уже не встретит. Месяца через три после той первой нашей с ним встречи, как выяснилось, Капшуков умер в возрасте 88 лет. Люди потом сказывали, что умер он легко, потому что смерть свою старик выстрадал давным-давно, еще сорок лет назад, когда его расстреляли немцы. А теперь вот вышел Капшуков однажды утром для обхода лесных кварталов, присел на пенек у дороги отдохнуть и больше уже не встал - сердце отказало.
  Как это ни грустно сознавать, что все мы ходим, как говорится, под одним небом, но меня в случае с Капшуковым больше всего волновало другое - кто похоронил старика. Ведь все восемьдесят семь жителей Парасочек, в их числе жена Капшукова - Авдотья с детьми, расстреляны немцами за связь с партизанами в июле сорок третьего и все похоронены в одной, на всю деревню, могиле прямо за околицей. Старший сын Андрей погиб уже в сорок пятом под Берлином. Единственным оставшимся в живых жителем был Стефан Павлович Капшуков. Жил на земле после войны сорок лет Капшуков - жила на земле все это время деревня Парасочки.
  Сошлись жители из окрестных деревень и похоронили лесника Капшукова. Могилу для него вырыли рядом с той, большой, одной на всю деревню, могилой за околицей, где его Евдокия с детишками лежат,- пусть и Стефан, земля ему пухом будет с ними, не вечно же ему бобылем быть,- так рассудили жители. Заколотили досками капшуковский - вчера еще живой - дом на три окна, поклонились в последний раз леснику с деревенским прозвищем и с партизанской кличкой Чубатый, повернулись к деревне - поклонились в последний раз Парасочкам и скорбно разошлись по своим деревням.
  Какой по счету этот, оплаченный людьми и деревнями, счет войны!
  Знать бы, что все так повернется, что та первая моя встреча с лесником станет последней, я постарался бы еще тогда записать слово в слово его рассказ и назвал бы его "Жила-была деревенька". Вот наеду в другой раз, думал я, и сделаю все без спешки, основательно. Теперь вот который день подряд сижу, расшифровываю беглые записи в блокноте, пытаюсь оживить их голосом Стефана Павловича Капшукова, чтобы поведать трагедию маленькой лесной деревеньки Парасочки.
  Жила-была на земле деревенька Парасочки, жила себе и горя не знала. Не великая была деревенька – всего 24 двора, невеликий был колхоз "Зеленый гай", но крепкий. Нагрянула война и всю жизнь вверх дном перевернула. Часть колхозных коров, которых не успели эвакуировать, жители укрыли от вражьего глаза, зерно - 45 мешков - припрятали. Заколотили досками сарай со скотом и по ночам тайком кормили и доили коров, молоко же отправляли на подводе в лес партизанам. Когда фашисты стали часто наведываться в Парасочки, жители решили коров резать по одной для партизан - не ровен час, враги пронюхают и сами сожрут. А насчет зерна договорились так: для отвода глаз партизаны совершат налет на Парасочки и заберут те 45 мешков. Наехали партизаны, наделали шуму на всю округу и увезли с собой хлеб.
  Сами ли фашисты догадались или их надоумили фашистские прихвостни - так или иначе, но назавтра кладовщик Стефан Капшуков с соседом Иваном Хохловым оказались в деревне Ольшанка в немецкой комендатуре.
  Первым стали допрашивать Ивана Хохлова.
  На вопрос: "Где партизаны?" - Иван ответил коротко: "Не знаю".
  Верзила-комендант ударом кулака свалил Хохлова на пол.
  Дошла очередь до Капшукова.
  Не дождавшись вопросов, резанул: "Партизаны в лесах повсюду. Сорок тысяч партизан".
  Глаза коменданта вмиг налились кровью: "Выходи!"
  Первым скрылся за дверью сосед Иван Хохлов, и тут же раздался выстрел, другой.
  Потянулся было Капшуков к подоконнику за узелком с хлебом, что успела Авдотья сунуть мужу, когда Стефана увозили фашисты из Парасочек, и тут же остановился, услышав за спиной: "Это тебе больше не потребуется!"
  "Убили Ивана, - понял Капшуков. - Но меня, сволочи, просто так не убьете, я вам напоследок успею за Ивана морду набить".
  Разбежался Капшуков по комендатуре на виду у оторопевших фрицев, резко вышиб дверь во двор, ударом ноги свалил наземь оказавшегося на пути автоматчика, еще успел наотмашь врезать кулаком по физиономии, спрыгнул со ступенек, на миг запнулся, увидев перед собой распластанного на снегу Хохлова, перемахнул через него и - к плетню, плетень высокий - с разбегу не перепрыгнешь, метнулся в одну сторону, в другую, вдогонку - слышит - уже бьют из автомата, пробежал, петляя, еще метров десять, пока его, наконец, не свалили четыре пули: две - в руку, третья - в плечо, четвертая – сквозная в спину.
  Вдохнул Стефан полной грудью воздух - легкие вроде не задело! - и затих.
  Полежал с минуту на снегу, щелочкой глаз приоткрыл - что же дальше будет?
  Мороз на дворе жуткий, да еще ветер с поземкой - поодаль, рядом с домом, стоят фрицы, все в ботинках, ногой об ногу постукивают. Вот один, скрипя снегом, направляется к Капшукову, останавливается, долго смотрит на его валенки-катанки совсем новые, Стефан сам к зиме скатал.
  "Так я тебе и отдал валенки,- подумал Капшуков.- Они мне самому, может быть, еще при годятся".
  Скрючил Стефан ноги, чтобы не дать себя разуть. Как ни старался фриц, но валенки снять так и не смог. Потом стал таскать "убитого" за ногу по двору, но все равно не даются валенки. Бросил немец это занятие и с досады выстрелил из пистолета в голову Капшукову. Но промахнулся - пуля только сбила с головы шапку.
  Когда фашисты скрылись за дверью, Стефан незаметно свел руки под себя, потер снегом, но не почувствовал их. Голова от потери крови кругом пошла, озноб стал бить.
  "Все, крышка мне. Встану-ка я,- пусть меня лучше добьют, нежели живьем замерзнуть".
  Приподнялся Капшуков на руках - выстрелов не слышно.
  Фрицы, похоже, сидят в доме - боятся носа высунуть на мороз.
  Собрал Стефан остатки сил и медленно пополз к лесу. Мела следом поземка и заметала кровавую борозду в снегу.
  Домой в Парасочки - от Ольшанки как раз два с половиной километра - Капшуков приполз под утро.
  Растерла Авдотья мужа спиртом, спрятала за печкой, в тепле, и горько заплакала - не жилец Стефан, видать.
  Через две недели Стефан снял со своих рук, как перчатки, отмершую кожу.
  Целых восемь месяцев провалялся Капшуков дома в запечье - между жизнью и смертью. Сколько раз наведывались в деревню немцы и полицаи - все искали следы исчезнувшего после расстрела Чубатого. Сколько всяких снадобий перепробовал - но раны не заживали.
  Весной, как сошел снег, Стефан, чувствуя, как с каждым днем уходит из него жизнь, попросил Авдотью сходить в лес и принести стакан первой живицы. Таз сок сосновый зовется живицей, рассудил Стефан, значит, жизнь дает. Живица ли такая она живая, Стефану ли так сильно захотелось жить - так это или иначе, но после той живицы стал Капшуков помаленьку оживать.
  К зиме совсем ожил - на ноги встал.
  Вышел, держась за стены, на крыльцо, увидел заснеженный лес и радостно заплакал.
  3иму - весну сорок третьего Парасочки прожили спокойно. Рядом в лесах базировалось крупное соединение знаменитого партизанского командира дважды Героя Советского Союза А. Федорова - немцы в лесной край теперь боялись нос сунуть.
  Зимой население Парасочек увеличилось раз в десять - в деревне расположился партизанский отряд. В каждом доме по десятку партизан квартировало. В большом же капшуковском доме - пятнадцать! Все жили, как говорится, одним колхозом, из одного большого чугуна щи хлебали. Каждый своим делом был занят: жители - исконно деревенскими, партизаны - партизанскими.
  Перед самой весной соединение А. Федорова отправилось в рейд по Полесью на запад. Оставшееся в Софиевских лесах небольшое соединение под командованием Н. Попудренко скоро обросло новыми отрядами, развернуло широкие боевые действия. Летом гитлеровцы, взбешенные таким положением в своих тылах, бросили на Софиевские леса 40-тысячный корпус, блокировали соединение Н. Попудренко и стали сжимать кольцо окружения. Все живое, что попадалось врагу по пути, сжигалось и уничтожалось по стандартному обвинению: "За связь с партизанами".
  За три дня до трагедии Парасочек Капшуков отправился за восемь километров в деревню Павловку на заработок - подрядился одному знакомому мужику кровлю на доме смастерить. Сделал доброе дело и с пудом заработанного хлеба в мешке вернулся домой в Парасочки.
  - Авдотья! - радостно окликнул Стефан жену, сбрасывая с затекшего плеча мешок наземь. - Гляди-ка, сколько хлеба заробил! Теперь с голоду не помрем - нового урожая дождемся.
  Вытер рукавом взмокший лоб, присел на скамейку перед домом перевести дух.
  - Авдотья! Ну, где ты там запропала? Выйди же!
  За сорок лет так ни разу и не откликнулась на его зов Авдотья, ни разу но вышла из дому ему навстречу, ни разу не высыпали следом за ней ребятишки.
  Всех жителей Парасочек - восемьдесят семь человек - гитлеровцы вывели два дня назад за околицу и расстреляли длинной очередью из пулемета.
  Каково было Стефану все эти годы носить в себе по земле незатухающую память расстрелянной деревни, ее нерассказанную боль - ведомо только ему одному.
  Вся его жизнь была незаметным человеческим подвигом: жил он на земле - и жила-была им, одним, невеликая деревенька Парасочки.
  Эхо той пулеметной очереди до сих пор еще носится по окрестным лесам. Когда же ветер заглушает на миг эхо войны, мне слышится - уже из небытия - живой голос старого лесника:
  Авдотья! Ну, где ты там запропала?