ГОРДЕЕВСКИЙ РАЙОН
ПОХОД ВЕЛИКОЙ АРМИИ В РОССИЮ В 1812 ГОДУ
Продолжение. Начало смотри Мглин Мглинский район Брянская область.
Раскланявшись с обществом и поблагодарив господина Искрицкого за гостеприимство, я последовал за господином Скорупою. С нами ехал также господин Скляревич. На полдороге мы остановились в большой еврейской харчевне, чтобы накормить лошадей; а сами пили чай. Проехав еще 25 верст и несколько деревень, принадлежавших господину Ширяю, богатому землевладельцу, мы прибыли вечером в село Гордеевку, и подъехали к дому в два этажа. Окна и лестница были ярко освещены. В передней встретил нас хозяин, которому я был представлен, как доктор. Пройдя с нами несколько скромно меблированных комнат, хозяин ввел нас в большую гостиную. Здесь мы нашли многочисленное общество мужчин и дам. Господин Ширяй представил нас своей супруге, занимавшей с другими дамами большой диван. Господа Скорупа и Скляревич подошли к ней и поцеловали у нее руку. Господин Ширяй был мужчина среднего росту, лет сорока и очень красный в лице. На нем был изящный голубой фрак, но манеры его были простоватые, что не мешало ему оказывать мне учтивость. Жена его, немногим моложе его, но еще красивая собою, не отличалась нарядным туалетом. У нее были сын и дочь, 13-ти и 14-ти лет. Она посадила нас около себя и вступила в разговор с господином Скорупою на русском языке. Я догадывался, что она расспрашивала обо мне; потом она обратилась ко мне, говоря мне по-французски, что в доме их живет французский полковник Эскюдье, который не вышел потому, что болен. Она отзывалась о нем с большою похвалою. Я заметил, что многие из общества с любопытством меня рассматривали, но никто не обратился ко мне ни с единым словом. Общество состояло из 70—80 человек, на половину поляков. Так как я ни с кем не говорил, то мне оставалось только одно, делать наблюдения. Мужчин было несколько менее числом, нежели женщин; тут были разные возрасты, разные костюмы и разные состояния и, можно сказать, разные степени образования,— смесь, нередко встречающаяся в провинции. Пожилые поляки были в усах, одеты в кафтаны с откинутыми на плечи рукавами и в желтых или в красных сапогах; но молодежь польская щеголяла во французском фраке и шелковых чулках. Русские же, как пожилые, так и молодые, носили фраки всяких цветов, но старомодные и высокие, так называемые суворовские, сапоги с шелковою кистью напереди. Из военных были только три офицера в мундирах. Вообще русские обходились бесцеремонно, а поляки отличались предупредительностью. Между русскими и польскими дамами замечалась тоже не малая разница. Первые, особенно не молодые уже, сидели чинно на креслах вдоль стен. Платья на них были темного цвета; волоса спрятаны под головным убором; на шее никаких украшений. Большая часть из них отличались дородностью. Они или молчали угрюмо, или говорили друг с другом вполголоса. Зато старые польки щеголяли туалетом не по летам, и очень живо между собою болтали. Они были одеты декольте, по тогдашней моде, и выказывали чрезмерные и устарелые прелести. На шее носили жемчуг или брильянты. Под кружевными косынками, завязанными у подбородки, виднелись густые, завитые волосы, или природные, или фальшивые. Лица у многих были набелены и нарумянены. Платья на этих дамах были ярких цветов, или красного, или зеленого, по тогдашней моде, а сверх платья надеты были на них кашемировые шали, в которых они кутали свои через чур пластичные по причине узких юбок формы.
Перейду теперь к русским и польским девицам. Почти все были хорошенькие, все говорили по-французски получше маменек; у всех почти глаза были голубые или серые: темно-русые или черные волосы, заплетенные в косы, которые положены были вокруг головы и прикреплялись черепаховым с золотыми украшениями гребнем: передние же волосы были завиты и придерживались у висков крошечными гребешками: это очень шло к милым личикам. Узкие и почти прозрачные платья выказывали прелестные формы и давали девицам вид олимпийских богинь. Польки были грациознее в движениях и походке, и сложены стройнее, нежели русские. Мне показалось, что они посмеивались над последними, вероятно над их туалетом, который уступал их собственному. Однако, и между русскими были и красивые и нарядные. Они тоже сходились в кучку, перешептывались и громким смехом заявляли, что и они умеют находить слабые стороны в своих соперницах. Мои наблюдения простирались и на нравственные стороны общества, состоявшего из двух соседних и одноплеменных наций, но вместе с тем и враждебных друг другу. Русские помнили старинные гонения поляков, а этим памятно было их мщение. Поляки были в отчаянии, что подпали под иго презираемых ими врагов, но не смели обнаруживать своей злобы, тем более, что не предвиделось скорого освобождения. Наружно они, напротив, показывали желание сойтись. В этом обществе происходила как бы комедия, в которой каждый играл какую-нибудь роль, потому что во всех их взаимных учтивостях не было и тени правды. Русские косились на поляков за их преимущество в светском тоне и образовании, не нравился им и костюм польский, резко выставлявший их национальность. Но и над щегольством польских юношей они втихомолку посмеивались. Между дамами обеих наций происходил такой же разлад. Пуще всего гневались русские маменьки на своих сыновей и их молодых товарищей за то, что они ухаживали и увивались около польских девиц. Правда, что эти девицы обладали, кроме свойственной им притягательной силы, также умом, и таким образом вдвойне увлекали молодых людей. Польские матери, в свою очередь, косо посматривали на свою молодежь, если она увлекалась русскими красавицами и намеренно говорила с ними по-русски. Каждое слово на этом ненавистном языке, доходя до их слуха, приводило их в гнев. И, не смотря на все эти поводы к презрению, к ненависти и отвращению, каждый скрывал свои мысли под личиной лести и любезности, которая в состоянии была обмануть непривычный глаз насчет истинных чувств общества. Только любовные объяснения могли считаться искренними.
Вскоре в столовой подали самовар и всех позвали к чаю. Хозяйка любезно старалась услужить каждому. К концу чая, в соседней зале раздалась музыка. Все отправились туда и расселись по стульям, расставленным как для театрального представления. Когда все заняли свои места, на сцену вышли четверо девушек 14-ти и 15-ти лет, крепостные господина Ширяя; они были одеты казачками и тотчас же начали оживленную пляску, восхитившую все общество. Затем они удалились и, немного погодя, воротились в других костюмах: две из них были одеты в сарафанах и в кокошниках, две другие мальчиками в русской свитке, обшитой золотым галуном, в красной бархатной шапке и в красных сапогах со шпорами. Они протанцевали национальный русский танец, который поэтому и не удостоился от польской половины общества таких похвал, как казачек. После этого представления, стулья были убраны и молодежь открыла бал. Он начался с полонеза, в котором участвовали и пожилые мужчины и дамы. Когда пары несколько раз обошли залу кругом, продолжая шествие через другие комнаты, каждый кавалер привел свою даму обратно на место; затем заиграли краковяк, и молодежь, точно встрепенувшись, бросилась выбирать себе дам. Поляки и польки танцевали с особенным увлечением и совершенством; к танцу примешали веселые песни, что еще более наэлектризовало молодежь, и не удивительно, если русские молодые люди влюбились тут в прелестных полек, а поляки в русских красавиц. Впрочем, свадьбы между обеими недружелюбными нациями—не редкость.
Позвали к ужину. Он был накрыт в столовой, большой комнате, лишенной всякого украшения, как и все прочие комнаты. Столы были расставлены покоем и так узки, что я удивлялся тесноте, которая от этого происходила для сидевших друг против друга. И тут мужчины сели по одну сторону, а дамы по другую. Я заметил, что музыканты оркестра были служителями дома, так как они служили нам за ужином. Ужин был обильный, но далеко не изысканный. Когда встали из-за стола, каждый, перекрестившись перед образом, пошел благодарить хозяйку дома. Танцы продолжались и после ужина, когда служители успели убрать со стола и сами поужинать. Зато после музыка своими нестройными звуками обличала слишком усердное утоление жажды музыкантов. Но это не мешало молодежи с новыми силами предаваться танцам почти до утра.
Господа Скорупа и Скляревич, чувствуя большую склонность отдаться морфею, предложили и мне последовать их примеру. Я согласился, и нас повели в соседний флигель, где по сторонам коридора расположены были нумерованные комнаты, как в каком-нибудь отеле. Это были комнаты, назначенные для гостей. Каждому из нас дали по одной комнате с постелью. На другое утро хотелось мне повидать нашего полковника. Он находился в этом же флигеле и очень был рад моему приходу, тем более, что я подал ему совет насчет его здоровья. Но он не в состоянии был много говорить, и потому я удалился. Некоторые гости уехали домой прямо с бала, другие, переночевав, собирались уехать; так что к завтраку оставались только человек двадцать, да и те должны были скоро ехать.
Когда господин Ширяй отпустил всех своих гостей, он взял меня в свой кабинет, посадил подле себя и сказал, что очень доволен моим посещением, так как он имеет надобность посоветоваться со мною насчет его больного брата, уже двадцать пять лет умалишенного. Он рассказал мне, что их было только два брата, состояние их следовало разделить между ними поровну, если бы не помешательство его старшего брата, некогда служившего при дворе императрицы Екатерины II. С тех пор, что брат его лишился рассудка, он содержит его в отдельном строении, где к нему приставлены сторожа, надзирающие за ним и днем и ночью. Господин Ширяй полагал, что, спустя столько лет, выздоровление брата его невероятно, и доктора признали его неизлечимым. Но для того, чтобы состояние их перешло в его руки, необходимо медицинское удостоверение черниговского физиката в неизлечимости больного,— удостоверение, которое должен подтвердить и губернатор. Для этого надлежит больного везти в Чернигов; между тем, в настоящую пору помешанный еще и нездоров; так в состоянии ли он будет совершить путешествие в двести верст? И господин Ширяй повел меня затем к брату.
Я нашел в нем мужчину очень похожего на брата своего, и только годом его моложе. На нем был халат, которого он не заменял другим платьем во все двадцать пять лет. При входе моем, он вежливо подошел ко мне и спросил по-французски о здоровье императрицы Екатерины; упрашивал меня уверить ее величество в преданности ее слуги, так как мне она непременно поверит. Я не знал, что сказать. Он, между тем, продолжал болтать свое о временах Екатерины: называл имена Потемкина, Орлова, Румянцева, Завадовского; потом уверял меня, что из всех любимцев государыни, я самый для нее дорогой. Говорил, что накануне он завтракал с графом Орловым, и что через два часа граф привезет ему указ императрицы о пожаловании его в канцлеры. Но тут он внезапно пришел в ярость, заговорил по-русски и по-немецки, и громко приказывал дать кому-то 600 ударов розог. Стихнув понемногу, он снял со стены скрипку и заиграл не дурно насколько осталось у него прежнего музыкального таланта. Из всего, что я мог приметить, я заключил о полнейшем помешательстве, в связи с неотступным воспоминанием об императрице Екатерине.
По желанию господина Ширяя, я произвел диагноз состояния здоровья больного, который не противился этому испытанию, и я нашел, что он расположен к водяной. Мы хотели уже идти, как он снова подозвал меня, называя меня государыни любимцем, и просил уверить императрицу в его преданности.
Когда мы вышли от него, господин Ширяй спросил меня, как я нашел его брата. Я отвечал, что надеюсь облегчить его положение, а что касается до желаемой поездки в Чернигов, то, благодаря хорошей весенней погоде, больной легко выдержит это путешествие, кроме того, что оно может еще принести ему пользу. Он признался мне, что было время, когда брать его казался в такой опасности и так близок к концу своему, что он уже велел приготовить все нужное для его погребения. Он повел меня в чулан, где все это было собрано: бархатный пунцовый гроб с позолотою, парчевый покров, погребальные свечи, служительские траурные плащи и круглые шляпы с широкими полями и черным крепом. Вид этих предметов так меня поразил, что я подумал, уж не заражен ли и другой брат некоторым помешательством?
В тот же день господин Ширяй и жена его предложили мне ехать с ними в Чернигов, но как я не мог дать согласия без ведома господина Скорупы, то последний и разрешил мне ехать с тем, чтобы, по возвращении из Чернигова, ехать опять к нему.На другое утро господа Скорупа и Скляревич выехали из имения господина Ширяя, а я остался при нем.
Делались приготовления к дороге. Больного надлежало посадить в карету с тремя слугами. Жена господина Ширяя ехала с детьми в одной коляске, а сам он со мною в другой. За нами следовали еще люди в разных повозках. Взято было двадцать восемь почтовых лошадей. Немалого труда стоило одеть больного в непривычное для него платье. Так как он упрямился, то прибегли к выдумке. Сочинили мнимый указ императрицы, которым она жаловала его в канцлеры, одели родственника дома в старый генеральский костюм и, дав ему в помощь несколько солдат, стоявших в деревне на квартирах, впустили его к больному с сочиненным указом и заставили сказать, что императрица требует его немедленно в Петербург. Больной распечатал указ, прочел его и готов был тотчас ехать. Но как он все-таки не хотел одеваться, то приказано было солдатам, в виде угрозы, ударить ружьями об пол. Стук этот испугал больного; он присмирел и дал себя одеть. В дороге не раз нападало на него бешенство и приходилось его укрощать. Но зато прохожим он не давал покоя, ругая встречного всякими словами. По временам он успокаивался и смотрел молча на встречавшиеся предметы. Раз утром, при смене лошадей в каком то городке, один обыватель с любопытством осматривал остановившиеся экипажи. Глядя на первую карету, он не воображал, конечно, какого рода особа в ней заключена; как вдруг помешанный напустился на него с самыми обидными ругательствами. Тот вознегодовал, объявляя, что он дворянин и почетное лицо, и велит его арестовать. С трудом уверили мы этого господина, что тот, кто его ругает,— сумасшедший. После нескольких других подобных случаев, мы прибыли в Чернигов.
Губернатор и с ним члены физиката посетили больного. Спустя три дня, готово было и законное свидетельство о гражданской смерти брата господина Ширяя, и после новых сопротивлений больного, мы привезли его обратно в Гордеевку. Меня очень благодарили за мои услуги и проводили затем в Мглин.
Продолжение (Поход великой армии в Россию в 1812 году. Записки де ля Флиза.)
смотри Мглин Мглинский район Брянская область. Часть 2.
Поход великой армии в Россию в 1812 году.
Записки де ля Флиза.
Доктор французской императорской гвардии.
Перевод с французской рукописи автора.
(Приводится в сокращении.)
