ДУБРОВСКИЙ РАЙОН
"Ночные ведьмы", Аронова Р.Е., 1969 год
16 августа.
Кругом леса, леса... Брянские. Немало хранят она былей и легенд о том, как сражались партизаны Брянщины. О многом, еще неизвестном, могли бы рассказать людям, если бы умели. Но тихо стоят деревья под полуденным солнцем. Молчат...
В машине тоже на некоторое время наступает задумчивая тишина.
— Минут через десять должна показаться Сеща, — прерывает размышления сообщение водителя. Мы приободрились.
— Значит, перелет на 2-й Белорусский фронт завершен благополучно, — с удовольствием констатирует Руфа.
Заглянув в конец тетради, где у меня записано фронтовое расписание, сообщаю для сведения:
— Полк прибыл в Сещу 22 мая 1944 года.
— И мы опять прилетели к Вершинину, в 4-ю воздушную армию.
— А командующий фронтом был новый для нас. Говорили, что у генерала армии Захарова какой-то свой, особый взгляд на применение легких ночных бомбардировщиков.
— Мы немного побаивались его. Вдруг наши методы, тактика придутся ему не по вкусу? Вдруг, чего доброго, услышим: "Девчонки прилетели? Господи, что же мне с ними делать?"
— Ну, нет! Так он не мог сказать. К тому времена мы доказали, что умеем воевать.
— Вы уже знали себе цену, да? — пытается подковырнуть Леша.
— Мы узнали, почем фунт лиха на войне. Сейчас будем в Сеще... Знакомое волнение ускоряет пульс. Память напряженно ищет в своем арсенале приметы первого белорусского аэродрома. Лес, большое летное поле и одна-единственная землянка... — вот, пожалуй, и все. Но лесов в Белоруссии много, а той землянки и в помине, наверное, нет. Если бы не оповещательный знак на дороге — "Сещинская", — то мы наверняка проехали бы мимо.
— Смотри, Рая, какое большое село появилось. А когда мы прилетели сюда в сорок четвертом, здесь были развалины. И ни одной живой души.
— Живые души-то, положим, здесь встречались. Помнишь французских летчиков?
В Сеще на очень короткое время сошлись боевые пути "Нормандии-Неман" и нашего, 46-го гвардейского Таманского. Несколько летчиков из полка французских добровольцев заглянули к нам. Мы не знали тогда, понятно, ни истории создания этого полка, ни имен храбрых французских патриотов. Все стало известно уже после войны. Но сам факт пребывания французских летчиков в составе наших Военно-Воздушных Сил радовал и лишний раз доказывал, что борьба против немецкого фашизма носит интернациональный характер.
— А местных жителей здесь действительно не было, — продолжаю я. — Во всяком случае, за то время, что мы прожили в Сеще, я ни одного не видела.
— Ваша эскадрилья вообще жила отшельником — в лесу, в шалашах.
Не спеша идем по краю бывшего нашего аэродрома, вдоль опушки леса. Здесь находятся кое-какие нежилые постройки. Может быть, и наша землянка сохранилась? Но Руфа почему-то очень внимательно присматривается к деревьям. Пока не буду спрашивать, понаблюдаю.
Птицы весело щебечут в лесу. Вдали прокуковала кукушка. И припомнилась мне одна совсем мелкая деталь из жизни в Сеще. Как-то перед вечером я пошла по лесу, чтобы нарвать букетик цветов и устроить их в кабине самолета — предстоял первый боевой вылет на белорусской земле. Недалеко куковала вот так же кукушка. Я спросила ее, как часто делала в детстве: "Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить?" Молчание. "Ну, пообещай хоть годик, жалко тебе, что ли? Уж больно хочется дожить до конца войны". Молчит, неразумная. Я затаила тогда обиду на эту птицу.
— Вот она, моя береза! — радостно восклицает Руфа, подходит к дереву и нежно гладит широкий ствол.
— Уж не под этой ли березой ты познакомилась с кем-нибудь из французских летчиков? — подшучивает Леша.
— Не угадал. Здесь двадцать лет назад я прочла письмо с объяснением в любви от твоего брата Михаила.
— Но как ты опознала? Чем это дерево отличается от других? — поражаюсь я.
— Видишь ли, объяснения в любви это не то, что, например, боевые вылеты. Нельзя упомнить, при каких обстоятельствах проходил каждый из 840 моих вылетов. Но объяснений, сама понимаешь, было гораздо меньше, и я могу подробно описать, где и как они проходили. Вот смотри.
Руфа показывает на стволе характерный сруб и вбитую гильзу.
— Это не моих рук дело, разумеется. Но мне хорошо запомнилась метка, когда, прислонившись к стволу, я читала письмо от Михаила. Потом не раз приходила сюда.
— А твоя где березка? — спрашивает меня муж.
— Под Москвой, в Салтыковке. Забыл?
— Затеяли какой-то несерьезный разговор. О любви, о березках... — уклоняется он от ответа. — Разве для этого мы сюда приехали?
— Давайте сядем, — предлагает Руфа, — здесь так хорошо!
Сели. Несмотря на реплику Леши, она продолжает развивать свою тему.
— Я ответила тогда Михаилу признанием. Но в такой форме, что он надолго обиделся.
— Что ж ты ему написала?
— Я взяла книжку «Дон-Кихот», — почему-то она всегда лежала в моем рюкзаке при перебазированиях полковой библиотеки, — и, подражая письму Дон-Кихота своей возлюбленной, Дульсинее Тобосской, написала: "О, храбрейший из храбрейших! О, прекраснейший из прекрасных!"... И так далее. Заканчивалось письмо такими словами: "До гроба твоя девица Руфина".
— О, бедный мой брат! — подняв глаза к небу, театрально вздыхает Леша. — Как он перенес такой удар!
— Примирило нас несчастье, — уже другим тоном продолжает Руфа. — После той ночи, когда нам с Лелей Санфировой пришлось выброситься на парашютах из горящего самолета, у меня началось что-то вроде нервной горячки. Михаил в то время был в доме отдыха нашей воздушной армии. Как узнал, сразу примчался к нам в полк. Навещал меня в санчасти.
— Вот видишь, — говорю. — "Не в шумной беседе друзья познаются. Друзья познаются в беде".
Сеща — это, пожалуй, один из самых спокойных периодов в жизни полка. Боевой работы пока не велось, изучали новый район. Летчицы и штурманы зубрили карту Белоруссии, рисовали по памяти реки, дороги, населенные пункты. Летали на поверку техники пилотирования, по спецзаданию и для ознакомления с белорусской землей.
Осматривались, приглядывались. После Черного моря и Крымских гор нужно было набить глаз на равнинной лесистой местности. Техники получили возможность без спешки поработать на матчасти. Вскрывали потаенные узлы, залезали в "нутро" мотора, притирали клапаны, проверяли в самолете каждую гайку, каждый шплинт. Хотя нас и не знакомили с планами Верховного командования, однако мы были абсолютно уверены, что скоро начнется большое наступление наших войск и полк быстро пойдет вперед. Всем хотелось основательно подготовиться к новому броску на запад.
Появились часы для отдыха и развлечений. А это мы умели делать не хуже, чем летать. С удовольствием вспоминается, что в полку никогда не было "мероприятий" в скучном и затасканном смысле этого слова. Главными распорядителями считались инициатива и желание. Хочешь вышивать? Пожалуйста, если тебе прислали в конверте цветных ниток, как например, начштабу Ирине Ракобольской. Захотелось петь? Присоединяйся к хору, можешь даже солистом стать, вроде комэски Дины Никулиной. Желаешь сразиться в шахматы? Включайся в чемпионат, только вряд ли выиграешь у летчицы Клавы Серебряковой. А может быть, ты любишь философствовать? Иди тогда вон к той группе, где Хорошилова, Акимова, Гельман. Ну, а если есть потребность почитать — бери в руки книгу и уединяйся.
Лишь в конце июня заварилась каша в огромном минском "котле"...
— Ты чего задумалась? — спрашивает Руфа.
— Воскрешаю в памяти наше житие в Сеще.
— "Житие" — у святых, — а мы...
— "Ночные ведьмы", — ввернул муж. Руфа покосилась на него:
— Мы не были ведьмами, конечно...
— Но и не ангелы! — поддразнивает Леша.
— Не спорю, — соглашается она. — Идеальных людей вообще в природе не существует. Только в сказках. Были у наших девчонок свои плюсы и минусы. Скажу больше — у некоторых после войны проявились новые отрицательные черточки в характере, поведении. Но все — в пределах допустимого, так сказать. И мне обидно становится, когда охаивают мою однополчанку лишь на основании отдельного ее недостатка. У каждой из моих фронтовых подруг была одна главная, неоспоримо положительная черта — она добровольно отдавала свои силы, рисковала жизнью ради нашей победы. Это нельзя забывать, нельзя вычеркнуть из ее биографии. И за это ее нужно уважать, особенно тем, кто не знает, что такое война, кто не видел, какие глаза у смерти.
— Согласен с тобой по всем пунктам, — перестает шутить Леша. — И ты можешь не сомневаться в том, что я уважаю ваш полк, хоть и не принадлежу к числу тех, кто не видел...
— Твои чувства мне известны, — перебивает Руфа, — и не о тебе речь.
Руфина, что называется, "завелась". Нужно бы переменить тему разговора. Поэтому предлагаю:
— Хотите расскажу об одном случае? Спорщики замолчали. Значит, согласны слушать.
— Мы стояли здесь, в Сеще. Полетела я как-то по спецзаданию. Днем, одна. И вот на обратном пути произошла у меня неприятная встреча. К сожалению, я заметила истребитель уже в тот момент, когда он пикировал на меня. Я прижалась к земле, вильнула к опушке леса. Преследователь, взревев мотором, пронесся мимо и пошел с набором высоты. Потом развернулся и, как ястреб на цыпленка, камнем бросился вниз. Неточная пулеметная очередь, я шарахаюсь в сторону, а противник делает маневр для следующей атаки. Чувствую, что не уйти мне от него. Силы у нас слишком неравные. Загоняет он меня, как зайца, И снова слышу рев над головой, и опять пулеметная очередь, но, как и в первый раз, мимо. Я на миг оторвала взгляд от земли и посмотрела на неудачливого противника. Не поверила своим глазам — на самолете были красные звезды. Но в следующее мгновенье меня осенила верная догадка: какой-то наш хулиган захотел поиздеваться над тихоходом "кукурузником". Вижу, он опять делает заход. И такая во мне злость и обида вскипели, что, потеряв всякий контроль над собой, вдруг решаюсь на немыслимый трюк. "Ах, так? — думаю. — Ну, смотри, хвастун, на что способен мой ПО-2!" Набираю скорость и в тот момент, когда истребитель бросился в очередную атаку, я развернулась боевым и пошла навстречу. Это было так неожиданно для нападающего, что он едва успел оценить обстановку и изменить курс. Больше не возвращался. Я торжествовала. Весь оставшийся путь пела во все горло.
— Хорошо проучила! — одобряют Руфа и Леша.
— А знаете что? Я обиделась тогда не столько из-за себя, сколько из-за моего самолета. Истребитель, видите ли, решил похвастаться скоростью, маневренностью. А чьи крылья подняли впервые того летчика в воздух? Кто научил его летать? Кто великодушно прощал ему неизбежные ошибки при первых шагах в небе? Да и на войне ПО-2 играл не последнюю роль. Недаром его называли "старшиной фронта".
— Ты так кипятишься, будто только сейчас вернулась из того полета, — замечает Руфа.
— По-моему, это наш общий недостаток — мы не умеем спокойно говорить о годах войны.
Когда я начала писать свои воспоминания, то с удивлением обнаружила, что не могу встать на позицию постороннего наблюдателя. И мне вновь пришлось пережить описываемое. Те же волнения: возбуждение, радость, отчаяние, горечь утрат, торжество победы. И даже болезни те же появились — бессонница и крапивная лихорадка.
Из-за кустов вдруг неслышно вышел паренек лет восьми и изучающе уставился на нас васильковыми глазами.
— Откуда ты, прелестное дитя? — удивилась Руфина.
— А вы чьи будете? — строгим тоном спрашивает маленький следопыт.
Он сразу учуял в нас "чужаков".
— Мы из Москвы.
— А что вы здесь делаете?
— Вспоминаем.
У мальчика на лице удивление.
— Садись, послушай, — предлагает Руфа. Популярно, простым языком, она начинает рассказывать ему о нашем полку. А ведь у нее талант! Не зря кончала педфак в институте. Мальчик слушает ее с интересом.
Потом мы выяснили семейное положение нашего юного знакомого. Колин отец работает шофером, мать — в полевой бригаде. Есть маленькая сестричка Галка. Учится Коля без троек, любит шахматы. Намерен стать... тут он запнулся и немного смутился.
— Ну, ну, смелее, не стесняйся.
— Космонавтом, — твердо произнес Николай.
— О-о! — почтительно воскликнули мы. Летать в ракете — мечта многих мальчишек теперь. Молодец, Коля, дерзай!
— Засиделись мы здесь, — поднимаясь с травы, говорит Леша, — пора ехать дальше.
Коля, как вежливый хозяин, проводил нас до машины. Нужно бы подарить ему что-нибудь. К сожалению, ничего космического у нас нет. На глаза попалась коробочка с дорожными шахматами. Это подойдет, пожалуй, — хлопец ведь увлекается и шахматами.
— Возьми на память. Желаем тебе стать чемпионом.
— До свиданья, космонавт, — Леша по-мужски жмет ему руку.
— Счастливо вам! — прощается Коля. Он долго машет вслед одной рукой, поддерживая другой штанишки.
— Вы удивительно везучие, — утверждает Леша, — уж который раз подмечаю — мы встречаемся именно с теми, кто нужен. Вот и в Сеще. Теперь этот космонавт всем своим друзьям расскажет о беседе с нами, о женском полку. И пойдет молва...
— Это хорошо. Значит, и здесь сделали кое-что полезное для нашего полка, — с удовлетворением говорит Руфа.
— Реклама? — опять не унимается Леша.
— Нет, пропаганда, — спокойно поправляет Руфа.
— А малец-то, видать, смышленый, — говорю, — вы заметили, какие у него глаза? Пытливые, умные.
Говорят, что глаза — зеркало души человека. Я верю в это определение. Ум, темперамент, характер нередко можно разгадать по "свечению глаз".
Мне припомнились сейчас глаза одной нашей летчицы. Много раз смотрела я в них при различных обстоятельствах. Оттенки "свечения" бывали самыми разнообразными. Но всегда среди них неизменно выделялся главный, направляющий луч — воля.
Когда наши взгляды скрещивались за шахматной доской (а шахматные баталии были особенно частыми именно здесь, в Сеще), я видела, как от этого основного луча брызгали лукавые с хитринкой искорки. Когда же летчица брала в руки мандолину и разучивала что-нибудь трудное, мне казалось, что именно тот упорный луч управлял ее пальцами. Я не видела ее глаз в момент боя с вражескими зенитками и прожекторами — никто не может заглянуть в глаза летчицы в такие минуты. Никто, кроме разве смерти. Но я уверена, что луч воли светился тогда всеми огнями ярости.
В марте 1945 года я увидела эти глаза на фоне белой подушки в госпитальной палате. В них влажно блеснула радость. Но потом я с тревогой заметила, что тот, самый сильный луч едва пробивается сквозь тугую завесу боли и отчаяния…
